Он прошел затем через мистические бури. Он повторял как безумный: «Шива! Шива!» Рамакришна смотрел на него с сочувственным пониманием.
– Да, у меня это продолжалось двенадцать лет.
Но его львиная натура, переходившая большими прыжками от отрицающей иронии к озарению, никогда бы не выдержала и не допустила длительного превращения, если бы толчок пришел не изнутри, а снаружи. Жестокий бич несчастья внезапно вырвал его из спокойного сомнения, из интеллектуализма роскоши, где ему нравилось пребывать, и столкнул его лицом к лицу с трагической проблемой существования и зла.
* * *
В начале 1884 года утрата беззаботного и расточительного отца, внезапно унесенного сердечным припадком, привела семью к разорению. Нужно было прокормить шесть или семь ртов. Туча кредиторов. На другой же день Нарендра узнал нищету, погоню за работой, эгоистическое безразличие света и отказ от него друзей. Он рассказал свои горести на страницах, напоминающих самую мучительную исповедь.[330]
«Я умирал с голоду. Босой, я ходил из конторы в контору, и повсюду мне отказывали. Я узнал на опыте, что такое человеческое сочувствие. Это было мое первое соприкосновение с действительной жизнью. Я открыл, что в ней нет места слабым, бедным, покинутым. Те, кто несколько дней тому назад гордились бы возможностью помочь мне, отворачивались, хотя вполне могли прийти мне на помощь. Свет казался мне порождением дьявола. В знойный день, держась с трудом на ногах, я присел на площади под тенью какого-то памятника. Тут же было несколько моих друзей. Один, из них пел гимн в честь безграничной милости божьей. Это был для меня как бы удар дубиной по голове. Я подумал о плачевном состоянии моей матери и моих братьев. Я закричал: „Прекратите эту песнь! Подобные фантазии могут быть приятны только тем, кто родился с серебряной ложкой во рту, тем, у кого нет родных, умирающих с голоду. Да, было время, когда и я думал так же, как вы! Но сегодня, когда я вижу все ужасы жизни, это звучит в моих ушах как мрачная насмешка“. Мой друг был обижен. Он не мог понять моей ужасной скорби. Не раз, видя, что дома не хватает еды на всех, я уходил, говоря матери, что меня пригласили в гости, и голодал. Мои богатые друзья иногда приглашали меня прийти к ним петь. Не было никого, кто полюбопытствовал бы узнать о моих страданиях, и я хранил их про себя…»
Он все же продолжал каждое утро молиться богу. Однажды, услышав его, мать, благочестие которой сильно пошатнулось от чрезмерных несчастий, сказала ему:
– Глупец! Замолчи! Ты хрипнешь, молясь богу с детства! А что он сделал для тебя?
Тогда он в свою очередь почувствовал злобу против бога. Почему не отвечал он на его отчаянные призывы? Почему допускал столько страданий на земле? И горькие слова пандита Видьясагара пришли ему на ум:[331] «Если существует бог добрый и полный милости, почему же миллионы людей умирают из-за недостатка куска хлеба?»
В неистовом возмущении он восстал против небес. Он объявил войну богу.
Он никогда не умел скрывать свои мысли. И он начал публично высказываться против бога. Он доказывал, что его нет или он злобен. Репутация атеиста установилась за ним. И, по привычке всех святош, ему ложно приписали постыдные мотивы, заподозрили его в безнравственности. Эта бесчестность ожесточила его. С бахвальством мрачного презрения он громко объявил, что в таком подлом мире человек, как он, являющийся жертвой, преследуемый судьбой, имел право испить минутное забвение в каком бы то ни было удовольствии, и если он, Нарендра, придет к убеждению в действительности таких средств, он не отступит, боясь кого бы то ни было. Ученикам Рамакришны, пришедшим к нему для благочестивых увещаний, он отвечал, что только трус может из боязни верить в бога. И он прогнал их. Однако он страдал от мысли, что Рамакришна может осудить его, как другие. Но гордость его вопила:
– Пускай! Если репутация человека покоится на таких хрупких основах, я попираю ее ногами.
Все считали его погибшим. Один Рамакришна в своем убежище в Дакшинешваре сохранил к нему доверие,[332] но он выжидал своего часа. Он знал, что спасение Нарендры может прийти только от него самого.
Лето прошло. Нарендра все время продолжал свою изнуряющую погоню за заработком. Однажды вечером, голодный, измученный, мокрый от дождя, он опустился на краю дороги у порога какого-то дома. Лихорадочная дрожь охватила его распростертое тело.
Внезапно как бы разорвались покровы его души. И настал свет.[333] Все сомнения прошлого разрешились сами собой. Он мог бы произнести слова: «Я вижу, я знаю, я верую, я образумился…»
Для его тела и души настал отдых. Он вернулся домой и провел ночь в размышлениях. Назавтра решение его было принято. Он решил отказаться от света, как это сделал его дед. И он установил день для окончательного выполнения своего обета.
Но в этот же день внезапно явился в Калькутту Рамакришна. Он попросил Нарендру пойти с ним на всю ночь в Дакшинешвар. Напрасно Нарендра старался избавиться от этого. Он должен был следовать за учителем.
В своей комнате, ночью, запершись с ним, Рама-кришна начал петь. Это прекрасное пение, заставившее молодого ученика разрыдаться, раскрыло ему, что учитель проник в его намерения. Рамакришна сказал ему:
– Я знаю, что ты не можешь навсегда остаться в миру. Но из любви ко мне не покидай его, пока я жив.
Нарендра вернулся к себе. Он нашел кой-какую переводческую работу и работу в конторе стряпчего, но у него все еще не было постоянных занятий. И семья никогда не была уверена в завтрашнем дне. Он просил Рамакришну молиться о нем и о его близких.
– Дитя мое, – сказал ему Рамакришна, – я не могу возносить такие молитвы, но сами вы, почему вы их не возносите?
Нарендра отправился в храм Матери. Он был в восторженном состоянии. Волна любви и веры наполняла его. Но когда после его возвращения Рамакришна спросил его: «Ну что, о чем вы молились?» – Нарендра вспомнил, что он забыл попросить об облегчении своих страданий. Рамакришна сказал ему: «Возвращайтесь!»
Он возвратился во второй раз, потом в третий. Лишь только он входил в храм, как из его сознания исчезал предмет его молитвы. В третий раз эта мысль все-таки вернулась к нему, но стыд одолел его. Ради каких ничтожных благ приходил он докучать Матери! И он молил:
– Мать, мне ничего не нужно – только знать и верить!
С этого дня новая эра открылась для него. Он познал и уверовал. И его вера, рожденная из горя, как старый арфист Гете, никогда не забывала ни вкуса хлеба, орошенного слезами, ни братьев по страданию, деливших между собой крохи. Он поведал это в возвышеннейших словах:
