Быстро темнеет в октябре. Митинг кончался уже почти в полной темноте.
А ночь, как известно, принадлежит мародерам. Черносотенцы, тоже бывшие на площади, попытались спровоцировать солдат и матросов на погром. Но большевики предвидели такую попытку и быстро с помощью сознательных рабочих, солдат, матросов утихомирили провокаторов.
На митинге „всем миром“ были выработаны требования матросов и солдат, которые решили предъявить командованию по подразделениям.
Прошел еще день. В казармах, флотских экипажах сбившееся с ног начальство обнаруживало множество социал-демократических листовок.
И в этот день, 24 октября, были митинги. Причем матросы и солдаты уже в ультимативной форме предъявили свои требования, предоставив командованию трехдневный срок для ответа.
Дубровинскому не понадобилось много времени, чтобы разобраться в сложившейся обстановке.
Солдаты и матросы рвутся к открытой борьбе, но восстание совершенно не подготовлено. У кронштадтских большевиков недостает сил, чтобы организационно охватить всю эту стихию. А эсеры явно провоцируют, зовут к оружию, и немедля.
Значит, пытаясь предотвратить преждевременное, стихийное выступление, социал-демократы должны быть готовы ко всему. А готовы – это означало прежде всего выработку хоть какого-то плана восстания.
Дубровинский не был военным специалистом. И ему было трудно руководить составлением такого плана. Но план все же был вчерне намечен. Иосиф Федорович считал, что главным пунктом этого плана должна стать цепь мероприятий, с помощью которых можно будет ввести стихию в организованное русло.
Днем восстания наметили 30 октября.
Но стихия прорвалась.
Утром 25 октября артиллеристы форта „Константин“, давно уже роптавшие на плохое питание, опрокинули котлы.
На форт примчался комендант. Но его встретили криками: „Довольно, натерпелись!“
26-го 40 солдат второй роты второго крепостного батальона предъявили своему батальонному требования.
Вечером все сорок были арестованы и направлены по железной дороге на один из фортов.
Но об этом проведали матросы. На разъезде против Высокой улицы они преградили дорогу поезду с арестантами и потребовали их освобождения.
Конвой открыл огонь. Один матрос был убит, другой смертельно ранен.
Это столкновение произошло уже вечером. Но весть о расправе с солдатами и убийстве матросов мгновенно облетела экипажи.
4-й и 7-й флотские экипажи расхватали винтовки, вышли на улицу. К ним присоединились матросы еще 11 экипажей. 3-й и 5-й батальоны крепостной артиллерии, посланные на усмирение матросов, примкнули к восставшим.
Это было то стихийное выступление, которое старались предотвратить большевики. Но восстание началось. И военная большевистская организация должна была возглавить его.
Ночью восставшие захватили телеграф и телефон, лишили Кронштадт связи со столицей.
У коменданта не было сил, чтобы в открытом бою разгромить двенадцать флотских экипажей и большие группы артиллеристов и минеров, захвативших к тому же некоторые форты.
Но на стороне командования был большой опыт борьбы с недовольными и бунтовщиками. Полиция спровоцировала погром складов, винных лавок, и часть нестойких солдат и матросов примкнула к погромщикам.
А тем временем к Кронштадту стягивались войска – из Ораниенбаума, Петергофа и Петербурга.
Полиция, офицеры, солдаты, оставшиеся верными правительству, затеяли в некоторых местах перестрелку.
В ответ матросы разгромили помещение офицерского собрания и… разошлись спать по своим казармам.
Солдаты тоже ночью отдыхали.
Это, конечно, предрешило исход восстания. Вместо того чтобы наступать, овладевать фортами, боевыми кораблями, арсеналами, восставшие практически выжидали.
Конечно, можно задаться вопросом: а о чем же думали большевики, где был Дубровинский, почему они не повели за собой солдат и матросов?
Ответ, видимо, будет один, и его сформулировал адмирал С. Ф. Найда, исследовавший историю революционного движения в Балтийском флоте 1905–1907 годов:
„Весь ход событий говорит так же и о том, что социал-демократы не могли охватить все движение своим руководством и что в среде самих солдат и матросов крайне мало еще было социал-демократов“.
И конечно, горстка большевиков, Дубровинский, никому здесь не известный, были бессильны активизировать солдат и матросов, ожидавших, что начальство все же удовлетворит их требования.
27-го еще шла перестрелка, но к вечеру пыл восставших начал спадать. Воспользовавшись этим, командование переправило в Кронштадт верные войска, и 28-го началось разоружение солдат и матросов, начались обыски, аресты, продолжавшиеся до 1 ноября.
Дубровинскому нужно было выбираться из Кронштадта. И не только из-за опасности ареста или даже расправы на месте. Он должен был доложить ЦК и Петербургскому комитету о восстании. Нужно было поднимать на защиту солдат и матросов, которым угрожал военно-полевой суд и смертная казнь, рабочих России.
Во всех биографиях Иосифа Федоровича фигурирует колоритная сцена, как он, притворившись пьяным мастеровым, ловко обманул бдительность патрулей и добрался до парохода, уходившего в Петербург. Но в каждой биографии есть и разночтения. Иногда эту сцену относят ко второму пребыванию Иосифа Федоровича в Кронштадте, летом 1906 года.
Во всяком случае, он выбрался благополучно. И попал в Петербург к приезду Ленина. Владимир Ильич, как известно, приехал 8 ноября. Видимо, вскоре и произошла первая встреча Дубровинского с Лениным.
Первая встреча с Ильичем!
Наверное, как большевики, единомышленники, они говорили и о Кронштадтском восстании и о том, что зреет восстание в Москве, возможно, обсуждали состояние дел в партии – протоколов беседы нет.
Но это была не просто первая встреча единомышленников, давно друг друга знающих, но волею судеб никогда ранее друг с другом не сталкивающихся.
Это была первая встреча двух людей, двух характеров, встреча, положившая начало близости, взаимной приязни.
Если забежать немного вперед, если вспомнить, что с этого памятного ноября 1905 года и до последнего расставания в 1910-м эти два человека сохраняли и понимание и близость, хотя и не часто виделись и не всегда друг с другом соглашались, то не будет слишком смелым предположить, что в ноябре 1905-го Дубровинский стал для Ильича не просто Иннокентием, Ильич увидел в нем не только крупного партийца и отважного революционера-практика, но и человека, которого он стал называть не иначе, как Инок. Человека, о котором помнил до своих последних дней и нередко восклицал: „Эх, нет Инока!“ И это восклицание, всегда выражая горечь утраты, иногда означало: „Был бы жив Инок, он бы сорганизовал!..“ Или: „Как жаль, что нет Инока, он бы порадовался вместе с нами!..“
