Чехов не поспешил в Москву на помощь брату, однако Коля перебрался в дом на Садовой, пообещав, что не принесет с собой блох. Антон пробыл в Бабкине до сентября, гулял по лесам, собирая крыжовник, малину и грибы. Все еще находясь под впечатлением от поездки в южные края, а также нуждаясь в деньгах, писал для «Нового времени» степные рассказы. Занятия иного рода исключались: «В Бабкине по-прежнему тараканить некого. <…> Съел бы Яшеньку блядишку <…> Работы много, так что бзднуть некогда», — жаловался Антон Шехтелю.
В сентябре московские писатели вернулись к письменным столам. Пальмин делился с Лейкиным (а тот — с Антоном) своими невероятными любовными похождениями. Антону в этом смысле похвастать было нечем. Последний из его «степных» рассказов, «Свирель», повествующий о высыхающих речках и выгорающих лесах Донского края, вызвал раздражение критиков: они ожидали от чеховской прозы большей сюжетности, нравоучительности и человечности. Н. Михайловский, законодатель мнений журнала «Северный вестник», набросился на только что выпущенный Сувориным сборник «В сумерках»: «Вопросы без ответов, ответы без вопросов, рассказы без начала и конца, фабулы без развязки <…> Сумеречное <…> полутворчество <…> Было бы желательно, чтобы г. Чехов попробовал зажечь в своем кабинете рабочую лампу, которая осветила бы полуосвещенные лица и разогнала бы полумрак, затягивающий абрисы и контуры».
Осыпанный критическими упреками, обеспокоенный долгами и участью своих братьев, Антон впал в уныние.
Глава 21 сентябрь 1887 — январь 1888) «Иванов» на московской сцене
В сентябре Антон написал брату Александру письмо со столь явными намеками на желание покончить с собой, что тот письмо уничтожил, а сам спешно взялся за ответ: «Ты пишешь, что ты одинок, говорить тебе не с кем, писать некому. <…> Глубоко тебе в этом сочувствую всем сердцем, всею душою, ибо и я не счастливее тебя. <…> Непонятно мне одно в твоем письме: плач о том, что ты слышишь и читаешь ложь и ложь, мелкую, но непрерывную. Непонятно именно то, что она тебя оскорбляет и доводит до нравственной рвоты от пресыщения пошлостью. Ты — бесспорно умный и честный человек, неужели ты не прозрел, что в наш век лжет всё <…> Поставь себе клизму мужества и стань выше (хотя бы на стуло) этих мелочей. <…> Я не заслужил ордена Св. Анны, а он повешен мне на шею, и я ношу его в праздник и в будень». Александр предлагал Антону перебраться в Петербург, но город брату был ненавистен. Суворин все еще горевал по сыну в загородном поместье, а в это время «зулусы» — писаки из «Нового времени» — глумились над Дарвином и Надсоном. Антон успокаивал свою совесть тем, что вместе с братом они создают солидный противовес реакционерам. Суворин не усматривал здесь конфликта: «Чехов не осуждал политической программы „Нового времени“, но сердито спорил со мной об евреях <…> Во всяком случае, если „Новое время“ помогло Чехову стать на ноги, то значит хорошо, что „Новое время“ существовало»[132]. Никогда не сомневался Суворин и в том, что его привязанность к Чехову была взаимной: «А если Чехов меня любил, то любил за что-нибудь серьезное, гораздо более серьезное, чем деньги». И все-таки, даже прикрывая иногда Чехова от нападок своих щелкоперов, он никогда не обеспечивал ему полную защиту: «Чехов очень независимый писатель и очень независимый человек <…> Я мог бы фактами из его литературной жизни доказать, какой это прямой, хороший и независимый человек»[133].
Петербург все больше раздражал Антона. Он меньше писал для «Осколков» — Лейкин и Билибин утомили его взаимными жалобами: Лейкин был недоволен подкаблучником Билибиным с его вялостью и отсутствием аппетита, а Билибин — интриганом Лейкиным с его истерией и толстым животом. Наскучило и Бабкино, и прежде всего сексуально озабоченный Алексей Киселев.
Плохо было и с деньгами. За 150 рублей Антон продал братьям Вернерам права на четырнадцать юмористических рассказов. При этом он ожидал, что Суворин возьмется издавать его более солидный сборник. В то время выгоднее всего было писать длинные пьесы, поскольку драматург получал два процента от сбора за каждый акт. Однако постановка пьесы на императорской сцене была возможна лишь после преодоления многочисленных препон. Что касалось частной сцены, то в Москве единственным заведением с приличной репутацией был лишь театр Корша. Там играли и Лили Маркова, и Машина подруга Дарья Мусина-Пушкина. Чехов посмеивался над нелепыми пьесами в коршевском театре. Тот бросил ему вызов, предложив написать что-нибудь получше. Актеры уверяли Антона, что у него получится, так как он умеет «играть на нервах»[134]. Чехов и вправду согласился написать пьесу и вступить в Российское общество русских Драматургических писателей и оперных композиторов.
Название пьесы — «Иванов» — было выбрано с дальним прицелом: на спектакль, главный герой которого носит самую распространенную в России фамилию, можно было заманить не менее одного процента населения страны. Иванов, яркий интеллектуал (такова его рекомендация), все четыре акта пьесы пребывает в депрессии. Еврейская девушка, на которой он женился вопреки воле ее родителей, неизлечимо больна чахоткой. Иванов увлекается дочерью своих кредиторов. В финале, в припадке ненависти к самому себе, он стреляется. Специально для театра Корша Чехов задумал мелодраматические концовки действий: во втором действии жена застает мужа в объятиях возлюбленной; в конце третьего муж сообщает жене о том, что ее болезнь безнадежна, а заканчивается пьеса смертью героя (сначала он умирал от разрыва сердца, а потом автор вложил в его руку пистолет). Нынешнего зрителя больше увлекает конфликт Иванова с резонерствующим врачом, который преследует его разоблачениями, и корыстным управляющим, подбивающим его на неосуществимые прожекты; эти три центральных персонажа как бы составляют единую сложную личность. Сам Чехов представлял свою пьесу как историю развития душевной болезни и при этом уклонялся от ответа на вопрос, кто же главный герой — подлец или жертва? Еще более озадачил актеров подзаголовок пьесы — «Комедия».
Пьеса появилась на свет «нечаянно», за десять дней. Чехов заперся у себя в кабинете, и пришедший к нему на первое чтение Ежов нашел автора пасмурным, задумчивым и молчаливым. В письме к нему он пьесу расхвалил, а за глаза критиковал как «мрачную драму, переполненную тяжелыми эпизодами»; сам же Иванов ему «не представлялся убедительным»[135]. И все-таки Чехов остался пьесой доволен: она у него вышла «легкая, как перышко, без одной длинноты. Сюжет небывалый». Понравился «Иванов» и Коршу, а также Давыдову, которому предназначалась заглавная роль: прочитав пьесу, он до трех часов ночи говорил автору комплименты. Двадцать лет спустя он вспоминал: «Я не помню, чтобы другое какое-либо произведение меня захватило, как это. Для меня стало ясно до очевидности, что передо мною крупный драматург, проводящий новые пути в драме»[136].
Постановка пьесы на сцене театра Корша возвестила о рождении Чехова-драматурга. Впервые из-под его пера вышло нечто «большое» и «серьезное», хотя — и он сам это понимал — не лишенное недостатков. И снова Лейкин навязывал ему недоброжелательные наставления, отговаривая его от участия в репетициях и советуя не обольщаться Давыдовым, в «лукавости» которого ему самому уже пришлось убедиться. Впрочем, премьера, состоявшаяся 19 ноября 1887 года, оставила у автора чувство досады: лишь Давыдов и Глама-Мещерская выучили свои роли, а некоторые актеры на вторых ролях вообще играли в подпитии. Однако публика не скупилась на аплодисменты и вызывала автора даже по ходу пьесы. Хотя финал — смерть героя от разрыва сердца на собственной свадьбе — привел зрителей в недоумение. Для второго представления Чехов финал переделал. Критик Петр Кичеев, не простивший Чехову его разрыва с «Будильником», в рецензии на пьесу старался ужалить начинающего драматурга побольнее: «глубоко безнравственная, нагло-циническая путаница понятий», «циническая дребедень», автор — «бесшабашный клеветник на идеалы своего времени»; герой — «негодяй, попирающий все, и божеские, и человеческие законы». Сидя в окружении пустых пивных бутылок и утиного помета, высказывал свое мнение о пьесе Лейкину и Лиодор Пальмин: «Во всех сценах нет ничего ни комического, да ничего и драматического, а только ужасная, омерзительная, циническая грязь, производящая отталкивающее впечатление».
Всего в театре Корша пьеса выдержала три представления. Благожелательности рецензентов хватило лишь на то, чтобы обеспечить ей постановку на провинциальной сцене. Обогатившись на четыреста рублей, Чехов пережил и некоторое душевное смятение. Холодный прием, оказанный новоиспеченному драматургу, породил в нем сложное чувство по отношению к театру — любовь на грани ненависти, и каждая его последующая пьеса станет бомбой замедленного действия для традиционной сцены и непростым испытанием для актеров. Чем громче Чехова призывали к соблюдению условностей драматургии, тем чаще он ими пренебрегал. Провал «Иванова» содержит в себе зачатки триумфа «Дяди Вани».
