Друзья и близкие по-прежнему нуждались в медицинских познаниях Антона. Обследованный им Григорович решил отсрочить свой конец, уехав в Ниццу, — оттуда он присылал Чехову сюжеты для рассказов. Из Петербурга Александр слал неутешительные отчеты о состоянии жены: мнения врачей относительно ее диагноза разделились. Александра терзали искушения и угрызения совести — у редакционной секретарши «Нового времени» были такие бархатные карие глазки. Он просил у Антона моральной поддержки. Анна же, страшась близкой смерти, писала в отчаянии свекрови:
«Умоляю Вас, пожалейте Ваших внуков, приезжайте к нам в Петербург. Я давно уже больна, а теперь доктора находят, что мне необходимо делать операцию, что у меня нарыв или эхинококки (спросите у Антона Павловича, он Вам объяснит) на печени и мне нужно их вырезать. Чем кончится операция, Богу известно, но я страшно боюсь и во всяком случае, даже благополучном, я должна буду долго пролежать в больнице. Кто же в это время будет с моими детками? <…> Вам будет теперь покойно у нас; средства у Саши теперь не те, что в Таганроге, две прислуги, нянька и кухарка. Если мне суждено умереть, так и я умру спокойно, зная, что дети с Вами. <…> Если бы я заболела в Москве, я бы не боялась так, а здесь я совсем одинока и так мне тяжело. Сделайте мне еще одолжение, поставьте от меня свечку в часовне мученика Пантелеймона и помолитесь Целителю за меня. Кланяйтесь Павлу Георгиевичу и попросите и его помолиться. Марье Павловне передайте мой привет. Антона Павловича я очень благодарю за внимание ко мне и за участие»[138].
Анну обследовал самый известный петербургский хирург С. Боткин. В течении ее болезни была короткая ремиссия, однако к началу марта стало ясно, что она умирает от туберкулеза печени.
Угроза нависла и над Колиной жизнью — не только из-за болезни, но и из-за отношений с властями, поскольку он уклонялся от призыва в армию. Связь с ним поддерживалась только через Анну Ипатьеву-Гольден. Первый муж Анастасии Гольден, П. Путята, практически чеховский родственник, пребывал в крайней нужде и был смертельно болен — Антон чувствовал себя обязанным лечить его и помогать деньгами. Сирые и убогие портили Чехову настроение. Ему так захотелось уехать от всего этого, что, покутив с приехавшим в Москву Лейкиным, он отправился с ним в Петербург в одном купе. Подробности путешествия Антон изложил брату Мише: «Доехал я благополучно, но ехал скверно, благодаря болтливому Лейкину. Он мешал мне читать, есть, спать… Все время, стерва, хвастал и приставал с вопросами. Только что начинаю засыпать, как он трогает меня за ногу и спрашивает: „А вы знаете, что моя „Христова невеста“ переведена на итальянский язык?“»
В столичной гостинице «Москва» Антона ждали Плещеев, Щеглов и его новая издательница А. Евреинова. На следующий день он перебрался к Сувориным, понимая, что это его может стеснить: «Рояль, фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий, кровать, камин, шикарный письменный стол — это мои удобства. Что касается неудобств, то их не перечтешь. Начать хоть с того, что я лишен возможности явиться домой в подпитии и с компанией… До обеда — длинный разговор с m-me Сувориной о том, как она ненавидит род человеческий, и о том, что сегодня она купила какую-то кофточку за 120 рублей. За обедом разговор о мигрени, причем детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна собака называется Федором Тимофеичем, другая Теткой, третья Иваном Иванычем. От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия; в разговор вмешивается, невпопад, супруга и говорит басом или изображает лающего пса. Чай. За чаем разговор о медицине. Наконец, я свободен, сижу в своем кабинете и не слышу голосов. Завтра убегаю на целый день: буду у Плещеева <…> Кстати: у меня особый сортир и особый выход — без этого хоть ложись да умирай. Мой Василий одет приличнее меня, имеет благородную физиономию, и мне как-то странно, что он ходит возле меня благоговейно на цыпочках и старается предугадать мои желания. Вообще неудобно быть литератором. Хочется спать, а мои хозяева ложатся в 3 часа».
Антон побывал и у брата Александра, удивившись тому, что тот трезв, а дети умыты и накормлены. Преодолев несколько маршей крутой лестницы, наведался Чехов и к Гаршину — того не оказалось дома[139].
Проведя в Петербурге неделю, Антон отправился в Москву, еще не зная о том, что 19 марта, под влиянием тяжелой депрессии, Всеволод Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы, по которой незадолго до этого к нему поднимался Антон. Вынеся тяжкие впечатления из турецких войн, на которых он воевал солдатом, Гаршин преломил свои душевные муки в рассказе «Красный цветок». Женитьба на единственной в России женщине с образованием врача-психиатра от смерти его не спасла. Похороны Гаршина были столь же нелепы, как и его смерть: над гробом с развязной речью выступил А. Леман, автор учебника по игре в бильярд; от «Нового времени», с презрением третирующего либеральных писателей, был лишь Александр Чехов. В память Гаршина были задуманы сразу два сборника; между писателями возникли разногласия, в результате чего и Антон был втянут в литературно-политические игры. Однако история эта завершилась тем, что он сблизился с В. Короленко, писателем, уже снискавшим себе славу в Нижнем Новгороде. Гаршинская проза с ее мотивами отчуждения оказала влияние на позднее чеховское творчество.
Весной, как всегда, Антон рвался душой за город, однако Пасха в том году была поздней — 24 апреля, а «отсутствие же кого-нибудь в Светлый праздник, — объяснял он в письме Короленко, — у моих домочадцев считается смертным грехом». Приглашений на лето у него было много — проехаться по Волге с Короленко, отправиться на Север с Лейкиным или же в Константинополь с Сувориным. Бабкино уже не казалось столь заманчивым — было ли дело в его досягаемости для непрошеных гостей или в сластолюбивом Киселеве и его благочестивой супруге? Чтобы утешить Киселевых, Антон согласился взять к себе на квартиру их сына Сережу, поступавшего в московскую гимназию. Сам же он намеревался провести июль в Крыму на новой даче Суворина близ Феодосии, а затем направиться с его сыном Алексеем по Черному морю в Грузию, а далее, по Каспийскому — в Среднюю Азию. Путешествовать Антон собрался без семьи. Для близких своих он приискал дачу на Украине.
В «Восточных меблированных комнатах» Колиными соседями и приятелями были двое бесталанных музыкантов, которые в результате сблизились и с Антоном. Один из них, Александр Иваненко, приехав в Москву обучаться игре на фортепьяно, обнаружил, что инструментов на всех не хватает; тогда он избрал флейту и одновременно сделал первые вылазки в литературу — под псевдонимом Юс Малый. Другой — виолончелист Мариан Семашко — из-за чрезвычайно мрачной манеры игры стал мишенью для чеховских шуток. Иваненко и Семашко были родом с Украины, из города Сумы. Они и рассказали Антону о семье помещиков Линтваревых, которые, как и Киселевы, поправляли семейный бюджет, сдавая на лето дачи. Их поместье Лука в холмистой, поросшей лесом местности было более южным местом, чем Бабкино, и к тому же местная река Псел изобиловала рыбой.
Мише, направлявшемуся на Пасху в Таганрог, поручено было сделать заезд в Сумы и доложить о линтваревском поместье. Впоследствии он вспоминал: «После щегольского Бабкина Лука произвела на меня ужасно унылое впечатление. Усадьба была напущена, посреди двора стояла, как казалось, никогда не просыхавшая лужа, в которой с наслаждением валялись громаднейшие свиньи и плавали утки, парк походил на дикий, нерасчищенный лес, да еще в нем находились могилы; либеральные Линтваревы увидели меня в студенческой форме и с первого же взгляда отнеслись ко мне как к ретрограду».
Антона это не смутило — он уже пригласил на новую дачу половину литературного Петербурга. К нему подумывал приехать Плещеев, а также — перед совместной поездкой в Крым — сам Суворин. Антон знал, чем заманить своего издателя: тот был большой любитель рыбной ловли.
В Петербург, дежурить у постели больной Анны, Антон приехать отказался, несмотря на мольбы Александра. И даже назвал его «гнусным шантажистом»: «Необходима скорейшая медицинская помощь. Если не решаешься повезти Анну Ивановну к Боткину, то по крайности сходи к нему сам и объясни, в чем дело: авось найдет нужным прислать ассистента. Просьбу твою передам матери. Едва ли она приедет, ибо ее здоровье не совсем хорошо. Да и паспорта нет. Она прописана на одном паспорте с батькой, надо поэтому толковать долго с отцом, идти к обер-полицмейстеру и проч.».
Весьма слабым утешением Александру были приписки других московских родичей: «Приветствую!!!!! Н. Чехов. Мать горюет, что не может приехать» и «Кланяюсь и целую тебя, Анну Ивановну и детей. Маша». Александр в письме к Антону живописал картину домашнего ада: «Дети как неприкаянные: ревут, пугаются, лезут к матери, которая то плачет над ними, то гонит их от себя. Прихожу я из редакции — новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку и Антошку. Велит искать эту женщину в дверях, в шкафу, под столами, всюду видит яд и отраву. <…> Ты вообрази себе ночь, бред, одиночество, невозможность утешить, нелепые речи, внезапные переходы от смеха к плачу, сонные крики напуганных за день детей. Суди, эскулап ирода нашего, какое для меня время и какое горе, что мать не поедет».
