Отступив ненадолго от своих планов, он — намеренно или случайно — предотвратил готовящийся государственный переворот. Насколько серьезен был заговор против него, историки спорят на протяжении уже многих лет‹41›. Удивительно, но зачинщиком заговора был вовсе не Людвиг Бек, несмотря на его поведение до этого. В середине августа он ушел в отставку с поста начальника штаба сухопутных войск, хотя Гитлер и просил его держать решение об отставке в секрете. Бека заменил генерал Франц Гальдер, и именно Гальдер вел беседы с сочувствующими коллегами о возможности противостоять приказу Гитлера о вторжении в Чехословакию во избежание войны с Англией и Францией. После Мюнхенской конференции этот план — если он вообще формально существовал — рухнул. Однако, принимая во внимание влияние Гитлера на СС и прочие нацистские структуры, а также огромное количество младших офицеров и низших чинов, которые поддерживали его и верили ему, — трудно представить, каким образом желание Гальдера остановить Гитлера могло воплотиться в жизнь. Единственное, что могли сделать заговорщики, — это убить его, однако в 1938 году этот шаг был немыслим для большинства из них.
На горизонте замаячила перспектива войны с Великобританией и Францией, и перед Гитлером, по мнению западных политиков, встал нелегкий выбор — следовать политике мирного сосуществования с другими европейскими странами или упорствовать в своем желании расширить границы Германии, что не могло не привести к конфликтам. Для самого Гитлера, однако, никакой проблемы выбора не существовало — он все время неуклонно шел к войне.
Чемберлен внешне казался совершенно уверенным в том, что Гитлер и впрямь намерен придерживаться условий соглашения, когда тот 30 сентября подписывал печально известный „клочок бумаги“, в котором заявлял, что наряду с Чемберленом намерен „обеспечить мир в Европе“. В каком-то смысле Чемберлен, конечно, просто надеялся на лучшее. Мысль о двуличности Гитлера была слишком отвратительной, чтобы ее принять. Сама возможность, что глава немецкого государства может принародно согласиться на то, чего не намерен выполнять, казалась Чемберлену чудовищной. (Чемберлен был не последним премьер-министром, которого сумел провести диктатор. Вернувшись после Ялтинской конференции в феврале 1945 года, Уинстон Черчилль так говорил своим министрам: „Бедный Невилл Чемберлен считал, что может доверять Гитлеру. Он ошибался. Но я не думаю, что ошибаюсь насчет Сталина“‹42›. История показала, что Черчилль ошибался в Сталине ничуть не меньше, чем Чемберлен в Гитлере.)‹43›
Четырнадцатого октября 1938 года на совещании в Министерстве ВВС в Берлине — со дня Мюнхенской конференции прошло чуть больше двух недель — Гитлер, через своего верного приспешника Германа Геринга, предельно ясно очертил свои истинные намерения. По словам Геринга, „исходя из положения в мире“ Гитлер поставил перед ним задачу „осуществить масштабную программу [по наращиванию вооружений], по сравнению с которой все предыдущие достижения просто меркнут“‹44›. Это была поразительная, просто ошеломляющая программа по развитию вооруженных сил. „Очень неожиданно, осенью 1938 года, появляется план создания военно-воздушных сил в количестве 20 000 воздушных судов, — рассказывает профессор Адам Туз. — Таких размеров достигал воздушный флот США к концу Второй мировой войны — на тот момент величайшая воздушная армия в истории человечества“. Как видим, это была беспримерная по масштабам программа для небольшого европейского государства, которая значительно превышала те силы, которыми смогли к 1945 году располагать Королевские ВВС Великобритании. На эту программу пришлось бы ежегодно расходовать около трети ВВП Германии — и это в мирное время, когда война еще даже не началась, в то время как нормальные военные расходы обычно составляли от двух до четырех процентов ВВП — т. е. Германия должна была тратить вдесятеро больше, чем, к примеру, НАТО потребовало от стран-участниц в 1970–1980-х»‹45›. Более того, по расчетам Туза, для того, чтобы этот новый воздушный флот мог летать, «Германии потребовалось бы ежегодно приобретать топливо в объеме трех миллионов кубометров — в начале 1940-х это вдвое превышало уровень мирового производства»‹46›.
Неудивительно, что немецкая экономика теперь просто трещала по швам под этим колоссальным грузом. «Финансовая ситуация рейха просто катастрофична, — писал Геббельс в декабре 1938-го. — Так не может дальше продолжаться»‹47›. Гитлер поставил Германию в незавидное положение. Он шел к войне, игнорируя любые соглашения. Однако масштаб его новых планов казался умопомрачительным. Сам Геринг практически признал это: «Вполне можно прийти к выводу: non possumus [невозможно]», — говорил он Совету обороны. Однако затем Геринг добавил, что, сталкиваясь с подобной ситуацией в прошлом, он «никогда не сдавался» и «в конце концов находил выход»‹48›.
Гитлер пытался убедить немцев, что он не агрессор, а лишь дает отпор мощной группировке врагов, которая с каждым днем становится все более опасной. В своей речи перед группой строителей 9 октября 1938 года‹49› он мимоходом отметил, почему Германия нуждается в перевооружении: «Я считаю, что гораздо дешевле вооружиться загодя, чем оказаться неподготовленным в нужный момент и затем платить дань…
Стоит лишь кому-либо в Англии, будь то мистер Дафф Купер (который подал в отставку в знак протеста против Мюнхенского соглашения), мистер Иден или мистер Черчилль, сменить у власти Чемберлена — и нам не миновать войны. Это не секрет, и своих намерений они не скрывают». Затем следовало отдельное упоминание о евреях — он все чаще упоминал о них теперь, после провала Эвианской конференции, когда до зверств «Хрустальной ночи» оставался лишь месяц. «К тому же нам известно, что международная еврейская зараза точно так же угрожающе маячит за кулисами сегодня, как это было и вчера».
Конечно, это была проверенная тактика — преувеличивать потенциальную внешнюю угрозу для Германии. Он не мог не заметить нежелания немецкого народа быть вовлеченным в очередную войну и теперь сознательно преувеличивал опасность, чтобы оправдать военные приготовления. Затем, в течение нескольких последующих месяцев, он усилил эту риторику, подливая масла в огонь и играя на возмущении отдельных районов Германии тем, что до сих пор не восстановлена справедливость, нарушенная Версальским договором, — в частности, не возвращены немецкие территории, отданные полякам в конце Первой мировой войны. В достижении своих целей Гитлер полагался на то огромное доверие, которым он теперь пользовался у немецкого народа. «В то время люди были полны энтузиазма, — говорит профессор Норберт Фрай, — и у них уже был некоторый опыт жизни при нацистском режиме… Мы прожили пару лет очень неплохо, и если вы не еврей и неоппозиционер, то для вас жизнь была очень даже неплоха. Люди любили Гитлера в те годы, большинство немцев его поддерживали, и не потому, что он собирался ввязаться в войну, а потому, что он сумел добиться всего этого без войны… Тогда немцы даже называли Гитлера „бескровным генералом“, которому удалось добиться многого, не пролив ни капли крови»‹50›.
События осени 1938 года только укрепили веру убежденных нацистов в Гитлера. Бруно Хенель, один из них, говорил: «Люди с немалым интересом следили за происходящим, однако мало кто вмешивался — все считали, что фюреру виднее. Гитлер знает, что делать, — он сделает все как надо. К тому же людей тешило то, что европейские политические лидеры сами прибыли в Мюнхен. Все видели в этом серьезное достижение — значит, Адольфу Гитлеру удалось добиться признания в мире»‹51›.
Гитлер знал, уверенность немцев, что «ему виднее», основана на вере в него как в харизматичного лидера. Но эту веру во многом питала его кажущаяся способность усилить Германию и укрепить ее влияние, избежав при этом войны. Теперь перед ним стояла нелегкая задача «развернуть» общественное мнение и убедить всех в необходимости военного конфликта, не потеряв при этом доверия нации. В своем обращении к ведущим немецким журналистам он — удивительно прямо и открыто — изложил и суть вставшей перед ним проблемы, и возможный вариант ее решения. Он признал, что «десятилетиями обстоятельства вынуждали меня говорить о мире». И проблема в том, что это могло ввести немецкий народ в заблуждение, будто «текущий режим» направлен на «сохранение мира любой ценой» — что, по его собственному признанию, является «не совсем верной оценкой» целей нацизма. А теперь задачей и режима, и журналистов было внушить населению, что «есть вещи, которых следует добиваться силой, если достичь их мирным путем не удается». Рядовые немцы должны проникнуться пониманием, что «в любом случае так дальше продолжаться не может: если ситуацию не получится разрешить мирным путем, следует пустить в ход силу». Для того, чтобы этого добиться, «необходимо освещать отдельные политические события таким образом, чтобы внутренний голос немецкого народа призвал его к применению силы»‹52›.
