Однако успех этой речи Гитлера объяснялся не только настойчивостью, с которой он требовал, чтобы генералы следовали его указам. Здесь было нечто большее: он предлагал им нечто особенное — шанс проявить себя, доказать свой героизм, добиться военного успеха, который впишет их имена золотыми буквами в историю Германии. Конечно, это решение предполагало огромный риск, однако Гитлер ясно дал понять, что берет ответственность за вторжение в Чехословакию целиком на себя. Это был классический пример того, что доктор Фриц Редл[3] называл „магией снятия вины через акт инициации“‹22› — это ситуация, когда лидер, если он достаточно харизматичен, берет на себя все риски и потенциальную вину за любое развитие событий, которые он инициирует, в результате чего его последователи испытывают колоссальное чувство свободы.
Однако в этом случае влиянию фюрера поддались далеко не все: Бек остался при своем мнении, как и некоторые другие генералы вроде фон Хазе и фон Вицлебена. Адмирал Канарис, начальник службы разведки (абвер), также, казалось, заигрывал с оппозиционерами, однако вполне возможно этот искушенный интриган являлся двойным агентом и был связан с Рейнхардом Гейдрихом и Генрихом Гиммлером. Заместитель Канариса Ганс Остер, как и Ялмар Шахт, был куда более предан идеям оппозиционеров. Этим господам вместе с некоторыми другими удалось в августе 1938 через посредников связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. „С того момента Бек и группа немецких генералов — хотя они никоим образом не представляли всех генералов — связывались с нами, обычно через меня, подпольными путями, — говорил сэр Фрэнк Робертс, тогдашний дипломат по связям с Германией в Министерстве иностранных дел в Лондоне. — Они говорили: „Если Великобритания и Франция выступят против Гитлера, мы сможем что-то сделать“, а мы им отвечали: „Если вы что-то сделаете, то, возможно, мы сможем вам помочь“. Естественно, что с каждым новым успехом Гитлера влияние этой группы генералов становилось все незначительней“‹23›.
В то время как Бек, его сообщники и британцы колебались в нерешительности, Гитлер в начале сентября 1938 года произнес речь, в которой яростно атаковал не только чешское правительство, но и то, как после Первой мировой войны была создана Чехословакия в принципе. „Большинство населения силой, ни о чем не спрашивая, заставили подчиниться положениям Версальского договора. Как и подобает настоящей демократии, это государство немедленно принялось притеснять большую часть населения и издеваться над людьми, лишая их неотъемлемых человеческих прав“‹24›. Что же касается судетских немцев, их положение становилось просто „невыносимым“. Гитлер заявил, что „в экономическом смысле людей методично разоряют, ведя тем самым к медленному, но верному уничтожению. Нищета судетских немцев не поддается описанию“.
Это был очередной пример применения Гитлером его знаменитого приема: кричать „все громче и громче“, а затем наблюдать за реакцией оппонента. Британское и французское правительства и так давили на чехов, вынуждая найти с Гитлером компромисс, однако после его ноябрьской речи стало ясно, что ситуация опасно накалилась.
Благодаря поездке в Лондон члена бековской группы оппозиционеров Эвальда фон Клейст-Шменцина Чемберлен был прекрасно осведомлен, что ключевые фигуры немецкой элиты считают, что Гитлер толкает Германию к войне. Однако, обсуждая политику по отношению к Германии 30 августа 1938 года‹25›, члены кабинета министров Соединенного Королевства высказывались куда более взвешенно и менее категорично. Другие источники — такие как британский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон — оспаривали намерение Гитлера вызвать еще один всеевропейский конфликт. На совещании явственно ощущалось, что такие искушенные политики, как Невилл Чемберлен и министр иностранных дел лорд Галифакс просто не могли поверить, что канцлер Германии и лидер культурной европейской страны может по-настоящему хотеть войны.
Они также полагали, что если Великобритания пригрозит войной в случае оккупации немцами Судетских земель, то, принимая во внимание неуравновешенность Гитлера, это может лишь спровоцировать его на дальнейшие действия. Для Чемберлена и Эдварда Вуда, 1-го графа Галифакса, которые оба слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны, перспектива очередного европейского конфликта казалась слишком пугающей — особенно учитывая новую опасность в виде воздушных бомбардировок люфтваффе.
В попытке предотвратить катастрофу Чемберлен решился на отчаянный шаг — он вылетел на встречу с Гитлером в Германию, положив, таким образом, начало „новой практике проведения совещаний на высшем уровне“‹26›. Отбыв из Лондона около половины девятого утра 14 сентября, Чемберлен прибыл в Мюнхен немногим позднее половины первого. К пяти вечера он уже поднимался по ступеням Бергхофа, резиденции Гитлера в долине Берхтесгаден. В ходе состоявшейся беседы Чемберлен объявил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы судетские немцы вышли из состава Чехословакии и присоединились к Третьему рейху, но хотел получить заверения Гитлера, что у того не возникнет никаких дополнительных требований, или, к примеру, желания заполучить всю Чехословакию. Гитлер заверил Чемберлена, что таких планов нет, и на следующий день Чемберлен вернулся в Великобританию. Проведя с Гитлером менее четырех часов, он, тем не менее, составил о нем четкое мнение. По мнению Чемберлена, Гитлер не только не обладал никакой харизмой, но был „совершенно непримечательной личностью. Ему ничего не стоило затеряться в толпе, а случись вам все же выхватить его взглядом, вы бы несомненно приняли его за простого маляра, каким он когда-то и был“‹27›. Более того, впоследствии докладывая британскому кабинету министров, Чемберлен заявил, что Гитлер был „наизауряднейшей дворнягой, какую мне приходилось встречать“‹28›.
Чемберлен был не первым представителем британской политической элиты, у кого сложилось впечатление, что Гитлер уж никак не был „джентльменом“. Британская делегация, возглавляемая лордом Галифаксом, посетившая Гитлера в Бергхофе за год до того, пришла к тому же заключению. Высокопоставленный чиновник Министерства иностранных дел, Айвон Киркпатрик, говорил, что своим поведением за обедом Гитлер напоминал „надутое капризное чадо“. Усугубило ситуацию то, что после обеда Гитлер посоветовал Галифаксу решить проблемы Британии в Индии, застрелив Ганди, „а если этого будет недостаточно, чтобы заставить их [т. е. индийцев] повиноваться, расстреляйте дюжину ключевых фигур [Индийского национального] Конгресса; а если и этого окажется мало, расстреляйте еще пару сотен — и так далее, пока не добьетесь порядка“. Киркпатрик вспоминает, что на предложенные Гитлером массовые убийства в Индии отличавшийся безукоризненными манерами лорд Галифакс поднял глаза и взглянул на фюрера „со смесью удивления, отвращения и сочувствия“‹29›.
Таким образом, Галифакс и многие другие в Британии оставались равнодушны к харизме Гитлера. Они были достаточно умны, чтобы увидеть, что миллионы немцев пали ее жертвой, однако все еще считали, что при личной встрече Гитлер более походил на торговца, чем на полубога. Все еще опасный и возможно неуравновешенный, он вызывал скорее презрение, совершенно не обладая теми достоинствами, которые у англичан ценились превыше всего. Отношение к Гитлеру Галифакса во многом походило на то, как к нему поначалу относилась элита немецкой политики вроде фон Папена и Гинденбурга. Они также, встретившись с ним впервые, сочли его невоспитанным смутьяном. Собственно, лорд Галифакс и фон Папен были удивительно схожи и характерами, и убеждениями. Оба были аристократами высшей пробы и обладали обостренным чувством ответственности и порядочности, характерным для того класса патрициев, к которому они принадлежали. К тому же оба были глубоко религиозны — Черчилль даже прозвал Галифакса „Святым Лисом“ за его набожность и любовь к охоте на лис. Хотя нельзя утверждать, что все аристократичные и набожные немцы оставались равнодушны к харизме Гитлера, стоит заметить, что ключевые фигуры заговора против Гитлера, окончившегося взрывом бомбы в июле 1944-го, также жили согласно своим аристократическим и религиозным взглядам.
Не стоит, однако, забывать, что ряд представителей британской элиты, которым довелось встретиться с Гитлером в то время, считали, что он все-таки обладает немалой привлекательностью. Речь сейчас идет не о беззаботных аристократах вроде Юнити Митфорд[4], а о таких опытных политиках, как, к примеру, бывший премьер-министр Ллойд Джордж, который в 1936 году писал, что считает Гитлера „прирожденным лидером. Притягательной и динамичной личностью, обладающей целостностью, несгибаемой волей и неустрашимым сердцем“‹30›.
