Ели юрмальские деликатесы, пили русскую водку. По-моему, Высоцкий тогда не пил. Хозяева, зная о его пристрастиях, приготовили простую русскую еду помимо всего прочего: на закуску была селедка с картошкой, икра, малосольные огурчики, а на горячее, точно помню, был именной бефстроганов с гречневой кашей – любимое блюдо Высоцкого.
Он был очень общительный и легко находил с людьми общий язык. Мог говорить обо всем, просто и ясно. Заговорил о Солженицыне, которого только что выгнали из Союза, не побоялся номенклатурного хозяина дома. Но все эти умные разговоры были так, прелюдией к самому важному – чувствовалось, что гости и хозяева ждут того момента, когда поглощение пищи будет, наконец, закончено и ВС возьмет в руки гитару. Было очевидно, что и сам Высоцкий хочет спеть, то есть пообщаться с людьми в другой манере, близкой и очень для него органичной. Он чуть подождал, пока все закончат жевать, хотя, видимо, его это совсем не раздражало, и начал свой мини-концерт, хитро поглядывая на Марину. Сначала классику: «Коней», «Влюбленных», «Переселение душ», «Альпинистку». Для него было главное, чтобы его слушали, вот так смотрели на его мелькающие руки, жилы на его шее, прищуренные глаза и слушали. Его, казалось, разрывало изнутри: песни были такими яркими, а исполнение таким мощным, что было странно на первый взгляд, как такой вроде внешне неказистый, хладнокровный и скромный человек может извлекать из себя такую сокрушительную энергию. Его штормило. Казалось просто, что сейчас дом взорвется от его напора, что этот внутренний полтергейст его вырвется наружу и примется крушить все на своем пути, засасывая человеческие эмоции в свою воронку. Он брызгал слюной, рвал струны и хрипел, хрипел, хрипел. Сначала все сидели, как в филармонии, чинно, а потом, видимо, перестали сдерживаться и стали нагло подпевать и топать в такт. И вот Марина тронула его за плечо и, улыбнувшись, мягко сказала: «Володья, покажи новую, разбойничью». Володья очнулся, перешел из параллельного мира в наш и произнес:
– Да, специально для «Арапа» написал, – сказал он.
И затянул:
Ах, лихая сторона,
Сколь в тебе ни рыскаю,
Лобным местом ты красна
Да веревкой склизкою…
А повешенным сам дьявол-сатана
Голы пятки лижет.
Смех, досада, мать честна!
Ни пожить, ни выжить!
Ты не вой, не плачь, а смейся —
Слез-то нынче не простят.
Сколь веревочка ни вейся,
Все равно укоротят![10]
Потом, конечно, песня эта, как и другая, специально написанная для фильма, не войдет в него – ни пожить, ни выжить, цензура…
А когда перед чаем отец с Олегом и Высоцким вышли на неосвещенное крыльцо покурить, какой-то мужик с бутылкой пива, примостившийся на ступеньках крыльца, спросил: «Кто ж у вас так под Высоцкого поет? Не отличишь прям, один в один! Спасибо!»
«Пожалуйста!» – ответил Высоцкий.
Мужик даже не понял, в чем дело.
А когда вернулись к столу, с куражом, в настроении, стали все вместе голосить песни, причем не только Высоцкого! Тогда я впервые услышала, как Высоцкий поет не своё:
Как на Дерибасовской, угол Ришельевской,
В восемь часов вечера разнеслася весть:
Как у нашей бабушки, у бабушки-старушки,
Шестеро налётчиков отобрали честь.
Оц-тоц первертоц, бабушка здорова,
Оц-тоц первертоц, кушает компот,
Оц-тоц первертоц, и мечтает снова
Оц-тоц первертоц, пережить налёт.
Бабушка вздыхает, бабушка страдает,
Потеряла бабушка и покой, и сон.
Двери все открыты – но не идут бандиты,
Пусть придут не шестеро, хотя бы вчетвером.
Не выходит бабушка из дому на улицу,
Принимает бабушка на ночь порошок.
Вынимает к вечеру жареную курицу,
Пусть придут не четверо – хотя б один пришёл!
Не гуляют бедные, и не пьют налётчики,
Не пугают бабушек, к ним врываясь в дом,
Не гуляют с бабами, лечатся налётчики,
Вызывают доктора сразу вшестером.
Как же все тогда орали «Оц-тоц-первертоц, бабушка здорова!» И уже никто не мог усидеть за столом и пустились в какие-то глупые танцы с топаньем, свистом и криками. Марина прошлась павой, эдакой лебедушкой, наступая на Высоцкого и его гитару. Он, топая, пятился, улыбался во весь рот и орал припев еще и еще. От них шел какой-то свет, когда они смотрели друг на друга, свет, который ощущался совершенно явно, это было взаимное восхищение, что ли, безраздельная нежность.
Потом, уже после Юрмалы, общались и в Москве, ходили на «Гамлета», где он рвал горло монологом, и, по-моему, на «Вишневый сад».
В июле 80-го его не стало.
Отец стал составителем первого сборника стихов Владимира Высоцкого. Ходил, пробивал, писал просьбы, наверное, помогла ему статусность все-таки, секретарь Союза писателей СССР. Просил довольно долго, доказывая необходимость такой книги. Разрешили при условии, что он станет председателем комиссии по литературному наследию Высоцкого. Началась активная переписка с Мариной Влади, все время приходили какие-то письма, документы, папки. В кабинете на полу и на кровати лежали стопочками стихи Высоцкого – в такой последовательности они должны будут идти в сборнике, и папа тасовал их, как карты, читая стихи и прислушиваясь, как все-таки лучше их расположить. Иногда застопоривался, не шло.
«Вот поются они, да, а не читаются, под музыку да, гениально, без мелодии – не читаются у меня!» Долго не мог придумать название. «Нерв», – сказала мама.
Переживал, волновался, чувствовал, что в ответе.
Тем не менее «Нерв» вышел, и Высоцкий там впервые поэт, а не бард.
Мама на даче в Переделкино. Начало 21 века
Правда, красавица? Конец 60-х
Основным специалистом по супам была и остается моя мама. Сейчас она готовит все реже, поскольку пользуется плодами воспитания – ей готовит Ксения, а так хорошо никто на свете больше не готовит. Мамины же коронные блюда – супы, картошка и форшмак. И всякого вида паштеты. Научила ее готовить баба Поля – Лидка тогда танцевала. И вообще, у бабушек всегда больше времени! Баба Поля чистила для супов овощи, она сама просила все время какой-то работы и оставляла маме разноцветные горки нарезанной моркови, картошки, свеклы, сельдерея, лука и зелени в отдельных пиалах, и мама, как великий художник, соединяла эти цвета в шикарный авторский суп! К слову сказать, когда не стало отца и мама безумно горевала, Ксеня купила ей специальную приставку к компьютеру для художников – мама называет ее «рисовалка». В 70 лет освоила компьютерную графику и стала молодым художником, хотя никогда раньше не рисовала. А сейчас позади уже пять персональных выставок. Замечательно оформила несколько отцовских сборников. Раньше критиковала его стихи – была ведь профессиональным литературным критиком, сейчас, когда его самого уже нет, а остались только его стихи, дополняет их своими чудесными картинами. «Никому это, конечно, не надо», – ворчит. Надо, мам, обязательно надо. Это сделано с такой душой и таким чувством цвета, с таким настроением и иногда юмором, с такой светлой грустью, что надо делиться этим восприятием жизни, выплескивать его пошире, чтобы красок досталось всем. Теперь она соединяет краски не только для супа, но и для холста.
