Падва утверждал, что денег Высоцкий вообще не получил: «Концерты, о которых речь, проходили не в Ижевске, а в Глазове – это недалеко. Организовывал их Шиманский, он был помощником Кондакова. И когда у них зашел разговор об этих концертах, Кондаков сказал: «Не надо. Сборов не будет». Тогда Шиманский и еще несколько мальчиков решили, что Василий Васильевич стал выживать из ума – чтобы у Высоцкого не было сборов!
Но Кондаков не зря считался великим администратором – сборов на самом деле не было.
В чем же дело? Глазов расположен на двух берегах реки, и во время разлива никакого сообщения между ними нет. Дом культуры расположен на берегу, где практически нет жилых домов. Поэтому попасть туда можно было только на лодках! Кондаков каким-то образом об этом знал. А эти мальчики объявили концерты – и прогорели на них. Просто народу было мало. Поэтому украсть что-то было невозможно – и этот эпизод рухнул, Янкловича оправдали».
Однако Валерий Янклович, помимо официальной должности администратора Театра на Таганке, в ряде случаев выступавшего в качестве концертного администратора Высоцкого, в своих воспоминаниях фактически подтвердил версию следствия: «Нас выручило одно обстоятельство, вернее, противоречие в показаниях администраторов… Они говорили, что Высоцкий работу не выполнил, а деньги получил. А требовал заплатить Янклович. (Существовала договоренность, что оплата производится в любом случае, независимо от того, сумеют ли администраторы собрать зрителей или нет. – Б. С.)
А противоречие было вот в чем: они утверждали, что считали деньги при мне вдвоем. А на самом деле был только один из них. А нас было двое – Володя и я. И мы говорили, что лишних денег не получали…»
По сути, Янклович признает, что деньги они получили и что Высоцкому пришлось вернуть незаконно полученные две с половиной тысячи рублей (по другим данным – пять тысяч рублей), но только этот факт нельзя было доказать на суде из-за противоречий в показаниях подсудимых. Но в действительности тот факт, что деньги Высоцким были получены, доказывается определением суда, по которому Владимиру Семеновичу пришлось их вернуть. И из материалов дела также видно, что приезд Кондакова в Ижевск как раз и был связан с тем, что он не верил, что концерты Высоцкого в Глазове провалились, и подозревал коллег в крысятничестве. Поэтому и предпочел на следующие концерты прибыть в Ижевск, чтобы самому убедиться, сколько на концерте зрителей, и исключить возможный обман. На его беду, в том же самом захотели убедиться и правоохранительные органы.
Падва признает, что о совершенно благополучном для него и Янкловича исходе процесса в Ижевске Высоцкий узнал за двадцать дней до своей гибели, однако настаивает: «Конечно, состояние у него в то время было очень тяжелым. А все эти дела – с моей точки зрения – его просто добивали. Он был совершенно не приспособлен и для решения таких проблем, и для общения с такого рода людьми. И вообще, это совершенно не его сфера: административные дела, работа судебно-правоохранительных органов… Володя не был к этому готов – ни психологически, да и никак! И то, что он мне говорил, о чем просил, звучало чрезвычайно наивно – во всяком случае, для нас, юристов. «Нет, ну ты скажи им! Что же они мне не верят?!»
Понимаете, он судил об этих вещах с общечеловеческих позиций. А юриспруденция – это иногда какие-то настолько формальные вещи, что они не укладываются в общечеловеческие представления. Они правильны, нужны, но это другой порядок мышления.
Пока длился суд в Ижевске, Володя звонил много раз – все это висело над ним, действовало на психику. Когда я прилетал в перерывах, он немедленно тащил меня домой: «Давай, приезжай!»… Конечно, это и волновало, и влияло, и действовало».
Здесь великий бард представлен этаким Иванушкой-дурачком не от мира сего, который искренне возмущается, что подлец-следователь не верит его чистосердечным признаниям в том, что никаких «левых» денег за концерты он не получал. Как будто и до Ижевска, и после Ижевска Высоцкому не платили за концерты из «черной кассы», как будто он не знал, как все это делается, не пил коньяк с тем же Кондаковым и другими администраторами, не участвовал в ритуале торжественного сожжения «лишних» билетов! Падва выступает здесь с позиций адвокатской этики, требующей отстаивать невиновность подзащитных даже тогда, когда приговор уже состоялся. Но в то, что Высоцкий слишком уж переживал в связи с «ижевскими страданиями», верится с трудом. Ведь по здравому размышлению, он не мог не понимать, что лично ему процесс ничем не угрожает. Иначе пришлось бы привлекать к суду других знаменитых актеров, а этого власти явно не хотели. Но и над Янкловичем тоже вряд ли нависала реальная опасность быть отправленным в лагерь, на лесоповал. В отличие от других участников группы Кондакова, он не был администратором какой-нибудь Богом забытой Северо-Осетинской или Удмуртской филармонии, а представлял Театр драмы и комедии на Таганке, имевший к тому времени мировую славу. Арест администратора такого театра немедленно был бы замечен за границей и даже мог бы быть истолкован как начало политических преследований фрондирующего театра. А лишнего шума в этом деле Москва не хотела.
На примере ижевского процесса легко убедиться в том, что, если бы КГБ действительно хотел посадить Высоцкого, он мог легко сделать это без всяких наркотиков. Однако трогать Высоцкого было нельзя, и власти это хорошо понимали. Во-первых, потому, что Высоцкий имел действительно всесоюзную известность, пожалуй, даже превосходившую известность таких кумиров, как Магомаев и Кобзон (хотя по голосу он, конечно же, далеко им уступал). Во-вторых, он был женат на француженке, всемирно известной актрисе, которая к тому же была членом Французской компартии и вице-президентом общества дружбы «Франция – СССР». Только тронь Высоцкого – международный скандал гарантирован. Еще, глядишь, сам лидер французских коммунистов Жорж Марше заявит публичный протест.
В феврале 1980 года на концерте в МФТИ Высоцкого спросили: «Собираетесь ли вы выпустить книгу стихов? Если – да, то как она будет называться?»
Он ответил: «Это не только от меня зависит, как вы понимаете. Я-то собираюсь. Сколько я прособираюсь – не знаю. Сколько будут собираться те, от кого это зависит, – тем более мне неизвестно. Как будет называться – пока даже разговора об этом нет серьезного. Хотя есть предложения и по поводу книги, подборок и т. д.
Вы знаете, чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивать пожелания – как переделать строчки, лучше сидеть и писать. Вместо того чтобы становиться неудачником, которому не удается напечататься. Зачем? Можно писать и петь вам. Это – то же самое… А вы не думаете, что магнитофонные записи – это род литературы теперешней? Ведь если бы были магнитофоны при Александре Сергеевиче Пушкине, то я думаю, что некоторые его стихи были бы только на магнитофонах».
