приняла ее мученическую судьбу, не подчинилась высшему замыслу Замка о Деревне и тем остановила божественную историю, лишив ее ключевого события. Страшным наказанием Амалии стало молчание Замка и месть сельчан, оставшихся без благодати.
К., озабоченный своей торговлей с Замком, не может оценить трагедию мира, упустившего шанс спасения. Но Кафка, остро ощущая глубину нашего падения, считал его расплатой за непринесенную жертву.
4 июля
Ко дню рождения Токийской Розы
Жизнь Ивы Тогури, так ее звали на самом деле, была сплошным недоразумением. Уроженка Калифорнии (она даже родилась в День независимости), Ива попала в Японию, чтобы навестить больную тетку. После Перл-Харбора она застряла в стране, чей язык практически не знала. Зато родной английский позволил ей найти работу машинистки. Из-за приятного тембра голоса ее взяли на радио, вещавшее для американской армии. Солдаты и прозвали ее Токийской Розой. У миллионов изголодавшихся по женскому обществу мужчин ее веселый девичий голос будил мечту о возвращении к семье, к домашнему уюту, к нормальной жизни. Это и придавало Токийской Розе мистический ореол. Важно и то, что ее никто не видел – только слышал, поэтому каждый солдат мог представлять Розу похожей на его жену или подругу.
Цель этих передач состояла в том, чтобы подорвать боевой дух американской армии, но сама Токийская Роза была всего лишь диск-жокеем. Она крутила пластинки, из-за которых солдаты, собственно, и слушали эту станцию. В эфире ее голос звучал по две-три минуты. Она шутливо здоровалась со слушателями, неся абсолютную чушь. Ну, например: “Я – тот солнечный лучик, которому вы, наши друзья, вернее – враги, охотно бы перерезали глотку”. Потом Ива объясняла, что сознательно саботировала усилия японской пропаганды, придавая тексту саркастический или двусмысленный характер. Возможно, так оно и было. Ни один американец не принимал всерьез радио имперского Токио. К тому же Ива Тогури дружила с американскими пленными и часто помогала им.
Тем не менее Токийскую Розу осудили за предательство. В 1949-м на очень спорном судебном процессе ее признали виновной. Она получила десять лет, отсидела шесть и, в конце концов, была официально помилована президентом Фордом. До последнего дня – она тихо скончалась в Чикаго в 2006 году в возрасте девяноста лет – Ива не признавала себя виновной.
5 июля
Ко дню рождения овечки Долли
Стех пор как на свет явилась непорочно зачатая овечка Долли, отношения между полами то ли обострились, то ли упростились.
Долли была зачата без помощи самца. Мама у нее есть, даже две, а папы нет и, что главное, никогда не было! Не случайно ее вывели в Шотландии, где даже мужчины ходят в юбках.
В некотором смысле Долли оказалась хуже атомной бомбы, ибо самим своим появлением это смирное животное способно упразднить уже не определенную часть человечества, а сразу его половину, причем ту, что мы привыкли называть “сильной”.
Долли подтвердила мои худшие опасения, связанные с мужским полом. Я и раньше не был уверен в такой уж необходимости нашего существования, но теперь сомнения рассеялись: нужда в нас отпала. Овечка Долли превратила нас в декоративный пол. Отныне наша цель – не создавать жизнь, а украшать ее. Я даже не уверен, что мы всё еще люди. Скорее – ангелы или животные. Например, бабочки. Именно так: не рожь, а икебана, не вишня, а сакура, не пес, а кот, который к тому же не ловит мышей.
Женщина – историческая необходимость, мужчина – истерическая случайность, праздный каприз разгоряченного воображения натуры, забывшей, зачем она нас создала.
Свобода от долга – это бегство от необходимости. Оказавшись ненужными, мы стали распоряжаться аксиологической пустотой, которую можно заполнить не нуждой, а прихотью. Став капризом природы, мы рождены для того, чтобы не делать сказку былью, а жить в ней без пользы для окружающих. Мы – искусство для искусства. Вред от нас очевиден, польза сомнительна. Но отказаться от лишнего труднее, чем от необходимого.
7 июля
Ко дню рождения Марка Шагала
Почему у Шагала все летают? – спросил я у внучки Шолом-Алейхема Бел Кауфман, знавшей художника.
– Кто бы о нем говорил, если бы у него не летали, – не без ехидства ответила она.
– Почему у Шагала все летают? – спросил я у знакомого книжника.
– Евреи жили так скученно, что от тесноты можно было сбежать только в небо.
– Почему у Шагала все летают? – спросил я у одноклассника, ставшего хасидом.
– Искра божественности тянется к своему Создателю, и у святых цадиков приподнимается бахрома на одежде.
– А почему мы этого не видим?
– Глухой, ничего не знавший о музыке, увидел пляшущих на свадьбе и решил, что они сошли с ума, – ответил он мне хасидской притчей.
Не доверяя ни одной школе, презирая манифесты и теории, Шагал не создал своей мифологии, которая так часто помогала художникам в их отношениях с критиками. Вместо богов и героев, символов и аллегорий, сознательных и подсознательных намеков Шагал обращался к персональному алфавиту вещей, обставивших его ментальную вселенную.
Часто это была парящая в небе рыба. Она напоминала о селедке, местечковой манне небесной. Еще чаще – скрипка, сопровождавшая и создававшая праздник. Иногда часы – старинные, монументальные, с бронзовым маятником и громким ходом. Не обязательная, но престижная, “буржуазная”, роскошь, такие часы были не символом бренности или пластичности времени, как у Дали, а знаком домашнего уюта, вроде абажура у Булгакова. И все это взлетало в воздух от тихого взрыва, который производила кисть художника. Шагал писал лопнувший от восторга мир.
Конечно, на его полотнах есть страх, кровь, распятый еврей и горящие крыши. Но это – кошмар заблудившейся истории. Благодаря Шагалу ей есть куда вернуться.
8 июля
Ко дню рождения Парижа
Друзья решили, что я нарочно устроил извержение исландского вулкана, чтобы застрять на берегу Сены.
– В Париже? – сказали в трубку. – В апреле? Что же ты там делаешь? Посыпаешь голову пеплом?
– Почти, – ответил я на сарказм, ибо возразить было нечего.
На Елисейских Полях зацвели каштаны, и городское небо залила весенняя лазурь, которую не портили самолетные выхлопы. Столь безмятежной я видел атмосферу лишь однажды – 11 сентября, когда в Америке отменили авиацию. Но сейчас все было по-другому: в городе царил почти праздничный хаос.
Вулкан – не террор, вулкан – форс-мажор, препятствие непреодолимое, но законное, в котором винить некого и не хочется. Кроме того, вулкан идет Парижу. Жюль Верн был ими одержим и вставлял чуть не в каждый роман. Последний вызов прогрессу, вулкан у него – явление грозное, великолепное, сверхъестественное, но земное, вроде Наполеона или башни Эйфеля.
Туристы, во всяком случае, переносили бедствие стоически. Особенно американские. Наземный транспорт им не светил, и в ожидании лётной погоды они перебирались по городу с чемоданами, не переставая фотографировать и жевать. Как известно, после смерти праведные американцы попадают в Париж, а тут они – мы – в нем еще и застряли.
Стихия отключила обычный – ненормальный – распорядок жизни. Внезапно
