Когда я поехал в Калькутту поездом с небольшим числом сопровождающих меня лиц, был февраль 1957 года. И помню, что по дороге моя мать, не признавая никаких условностей и чувствуя себя совершенно непринужденно, достала маленькую печку и приготовила вкуснейшую "тхугпу" (традиционный тибетский суп с лапшой). После прибытия в столицу Западной Бенгалии мы остановились там на несколько дней, а затем вылетели на север в Багдору, где жаркие просторы Индийской равнины сменяются начинающимися здесь скалистыми отрогами Гималаев. Последний участок пути мы проехали на джипе. Когда приехали в Калимпонг, я остановился в том же самом доме, принадлежащем бутанской семье, в котором останавливался и мой предшественник во время своего бегства в Индию. Они отвели мне ту же самую комнату, в которой жил он. Странным совпадением было попасть в этот дом в таких похожих обстоятельствах. Эта очень дружелюбная семья была семьей бутанского премьер-министра, позднее убитого. У них было три молодых сына, самый младший из которых проявлял большой интерес к гостю. Он заглядывал в мою комнату, как бы проверить, не надо ли мне чего, а затем со смехом скатывался вниз по перилам.
Вскоре после прибытия я встретился с Лукхангвой, моим бывшим премьер-министром, который недавно приехал из Лхасы под предлогом совершения паломничества. Я был очень рад видеть его, хотя мне стало сразу ясно, что он в высшей степени не одобряет моего возвращения домой. Два моих брата, которые тоже приехали в Калимпонг, были согласны с ним и теперь стали пытаться убедить меня остаться. Они втроем также просили Кашаг не разрешать мне возвращаться. Пока братья были в Бодхгайе, они установили контакт с некоторыми сочувствующими индийскими политиками, один из которых — Джая Пракаш Нараян — обещал при ближайшем благоприятном случае поднять голос Индии в защиту свободы Тибета. Мои братья, Лукхангва и некоторые другие считали, что когда это произойдет, Неру будет вынужден поддержать независимость Тибета. Кроме того, Индии совершенно не выгодно, что на ее северной границе находятся китайские войска. Но я не был в этом всем убежден. Я спросил Нгабо Нгаванга Джигмэ (главу той делегации, которую принудили подписать "Соглашение из семнадцати пунктов"), тоже сопровождавшего меня, что он думает. Его совет состоял в том, что был бы смысл остаться в случае, если бы существовала возможность выдвинуть определенный план. Но за неимением ничего конкретного он считает, что нет никакой альтернативы, кроме возвращения.
Я проконсультировался с оракулами. Далай Лама может спрашивать совета у трех основных оракулов. Двое из них, из Нэйчунга и Гадонга, присутствовали здесь. Оба они сказали, что я должен вернуться. Когда во время одной из консультаций вошел Лукхангва, оракул очень рассердился и приказал ему оставаться снаружи. Оракул, казалось, знал, что Лукхангва принял свое решение. Но Лукхангва не обратил на него внимания и сел. Позднее он подошел ко мне и сказал: "Когда люди приходят в отчаяние — они просят совета у богов. А когда боги приходят в отчаяние — они говорят неправду!".
Двое моих братьев были непреклонны в том, что я не должен возвращаться в Тибет. Оба они, как и Лукхангва, были сильными личностями и обладали даром убеждения. Никто из них не мог понять моей нерешительности. Они полагали, что когда само существование тибетского народа находится под угрозой, необходимо противостоять китайцам любым возможным способом. А для этого, считали они, было бы лучше всего, если бы я остался в Индии. Тогда стало бы возможным просить иностранной помощи, которую, как они были уверены, легко получить. По их убеждению, Америка обязательно должна была помочь нам. Хотя в то время не шло речи о вооруженной борьбе против китайцев, братья без моего ведома уже связались с американским
Центральным разведывательным управлением. Несомненно, американцы считали, что имеет смысл оказывать ограниченную помощь тибетским борцам за свободу — не потому, чтобы заботиться о независимости Тибета, но в качестве составной части их всемирной программы по дестабилизации коммунистических правительств. С этой целью они сбрасывали партизанам с самолетов некоторое количество легкого вооружения. Также американцы планировали, чтобы ЦРУ обучило некоторых из них технике ведения партизанской войны, а затем забросило их на парашютах в Тибет. Естественно, мои братья сочли благоразумным сохранить эту информацию в тайне от меня. Они знали, какова была бы моя реакция.
Когда я объяснил, что могу понять логику их доводов, но не могу принять их, Гьело Тхондуп стал проявлять признаки возбуждения. Он был и сейчас остается — самым рьяным патриотом из всех моих братьев. У него сильный характер, его целеустремленность иногда доходит до упрямства. Но у него доброе сердце: так на него сильнее, чем на кого-либо из нас, подействовала кончина нашей матери. Он сильно плакал. Такцер Ринпоче более мягок, чем Гьело Тхондуп, но под его спокойствием и внешней веселостью кроется твердый и непреклонный характер. На него можно положиться в критический момент, но тогда он был весьма раздражен. В конечном счете, им не удалось убедить меня, и я принял решение вернуться в Тибет, чтобы дать китайцам последний шанс выполнить свои обязательства, как советовал мне Неру и в чем заверял меня Чжоу Энь-лай.
Покинув Калимпонг, я был вынужден задержаться в Гангтоке на целый месяц, пока не открылся перевал Натху. Но я совсем не сожалел об этом и воспользовался случаем дать духовные учения местному населению.
Наконец, с тяжелым сердцем я отправился в обратный путь в Лхасу во второй половине марта 1957 года. Я был опечален еще и тем, что в последний момент Лобсан Самтэн принял решение остаться в Индии, поскольку плохо себя чувствовал после недавней операции аппендицита. Когда показалась граница и я попрощался с последними индийскими друзьями, — все они плакали, — я еще больше упал духом. Среди разноцветных тибетских молитвенных флагов развевались по крайней мере дюжина кроваво-красных знамен Китайской Народной Республики. И то, что генерал Дзинь Жао-жень приехал встретить меня, вовсе не было мне утешением. Так как несмотря на то, что он был хорошим и искренним человеком, я мог думать о нем только как о человеке в военной форме.
Глава седьмая
Уход в изгнание
Оказавшись на тибетской стороне, я ехал в Лхасу через Дромо, Гьянцзе и Шигацзе. В каждом из этих городов я выступал перед большими собраниями народа, на которые приглашал и тибетцев, и китайских деятелей. Как обычно, я читал небольшую духовную проповедь в сочетании с тем, что мне надо было сказать о мирских вещах. При этом я всячески подчеркивал, что обязанность всех тибетцев быть честными и справедливыми по отношению к китайским властям. Я настаивал на том, что долг каждого исправлять ошибки всякий раз, когда он видит их, независимо от того, кто их совершил. Я также убеждал свой народ строго придерживаться принципов "Соглашения из семнадцати пунктов". Я говорил им о моих беседах с Неру и Чжоу Энь-лаем и о том, как в этом году в первую неделю февраля сам Председатель Мао публично признал, что Тибет еще не готов для реформ. Наконец, я напомнил им о заявлении китайцев о том, что они находятся в Тибете, чтобы помогать тибетцам. Если кто-то из представителей власти отвергает сотрудничество, то он действует вопреки политике Коммунистической партии. Я добавлял, что пусть другие занимаются восхвалением, но мы, согласно собственному указанию Председателя Мао, должны быть самокритичными. При этом присутствующие китайцы чувствовали себя неловко.
