А еще, это такое доброе, такое теплое слово «участковый», такое значимое для каждого человека.
…Вся романтика милицейской службы слетела с меня за каких-то полмесяца. Оказалось, я просто не представлял, чем занимается наша милиция. Я думал, буду ловить бандитов, буду помогать людям, а все вышло совсем по иному. «Тебе не надо думать. Мы сами подумаем за тебя», — не раз озвучивал мне каждый начальник. И ведь думали… Я перестал существовать для самого себя. У меня отняли право на личную жизнь. Вся моя личная жизнь теперь начиналась лишь за полночь и уже кончалась в самом начале утра. И то, если меня не брали в засады и на какие-нибудь «памятные» вечера…Я думал, буду ловить бандитов, помогать людям. Какое там!.. Вся моя работа свелась к бестолковой беготне, суете, разным бумажкам, которые я собирал в каждое дело, чуть ли не со всего белого света. У меня просто не было времени кого-то ловить, кому-то помогать, кроме самого себя. Я стал вечно не успевать. Я думал, не успеваю один, а оглядывался на всех и понимал, что нет такого милиционера, у кого бы не стояла работа. Мы погрязли в бумажках, в отписках, в никому не нужных справках, словно в болоте. А потому, за нехваткой времени, сочиняли их тут же, лишь получив материал, даже не успев отойти от стола. Все преступления в городе обрастали десятками взятых с потолка справок и объяснений, которые нужны были лишь для отчета. И это считалось у нас блестящей работой — слепить такое вот липовое дело. А мы лепили их не по одному в день.
Обычный пример. Приходит тебе материал по краже, побоям, по грабежу, по мошенничеству… И вроде как даже известно, кого надо схватить, арестовать, осудить. И надо ехать искать того человека. А тебя на очередное дурное совещание, на какое-нибудь бестолковое подведение итогов, на патрулирование улиц, на помощь другой службе, да еще в довесок кучу разных бумаг: идиотских заявлений, вроде: «…прошу привлечь к уголовной ответственности сантехников ЖЭКа, что криво поставили мне унитаз и тем обеспечили доступ зловоний из-под неплотно закрываемой крышки», сумасбродных жалоб, как«…соседи гонят по трубам отопления самогон, чем подвергают преждевременному износу всю отопительную систему» — умопомрачительных шедевров человеческой мысли, авторов которых гнать бы для начала в психушку. И вот, нахватав полные руки подобной белиберды, выйдя с распухшей головой со всех совещаний, тебе уже не до того жулика, которого ты собирался утром схватить. Чего уж там?.. Смотрите сны, преступники Барнаула! Не попались сразу — гуляйте, пока не прогуляете отнятое, украденное, награбленное. А прогуляете — дышите свободно, никто не придет за вами, не потащит за шкирку на нары. Действительно, куда мне ехать кого-то искать, если давно закатилось солнце, давно затворились все двери домов, и только я наконец-то освободился для настоящей работы. А на улице вторую неделю подряд стучит по дорогам дождь. А за пазухой у меня ничего не лежит, кроме пустого желудка. Мне нечем было обедать, потому что я третий месяц не получаю зарплаты. Где-то потерялся мой денежный аттестат. И никому нет до этого дела…А что до жулика, так я отпишусь сразу на нескольких листах. А сам он никуда не денется от судьбы. Все мы под Богом ходим. Может, кто-нибудь и схватит его за меня.
У меня был специальный блокнот, где я хранил свои промахи по работе: обещал кому-то помочь — не помог; искал чью-то вещь — не нашел; где-то ждали меня — не пришел; собирался кого-то наказать — плюнул да позабыл… Не было дня, чтобы я не открыл этой книжки. Не для того, чтобы растравить совесть. Для новой записи о своей неудаче.
А еще был план. План, что всегда «горел» самым горючим пламенем. Всегда был невыполним и, в принципе, никому не нужен, кроме золотозвездных наших вождей: генералов, губернаторов да президентов. Может, когда-то милиция и работала на граждан, на государство, да вот мы не жили в тот день и теперь не чаем застать его до Страшного суда. Теперь вся наша работа свелась не к качеству, а к количеству. Чем больше задержанных, доставленных, посаженных, тем больше надежды победить план. И не так уж важно, насколько виноват гражданин.
Поначалу я чуть не потонул в административных протоколах. Где мне было искать каждый день четверых пьяных, одного иностранца, да мелкого хулигана? Не в любой праздник встретишь всех шестерых. Но помогли товарищи. Они открыли небольшие свои секреты, вывели меня на нужную дорогу и научили «гнать план» — немудреной своей науке, которой только и занимались несколько лет подряд. Оказалось, при правильном подходе к любимому делу, людей можно брать с потолка, давать им любые штрафы, обвинять по любой статье, не ведущей в тюрьму. И при этом, никого не задержав на самом деле, никогда не слазить с коня. Я обошел своих учителей. Если они готовились только на завтрашний день, то в моей папке лежали протокола с числами на неделю вперед. Я тоже научился работать в милиции; «гнать план».
Сложнее было с планом по преступлениям, здесь не всегда отпишешься и уж точно не запрешь за решетку мертвой души. Здесь приходилось работать по настоящему. Но мы не бежали от этой работы, мы сами ходили в рейды, сами жертвовали своими выходными. Мы понимали, что некому, кроме нас бороться с этой бедой. Другое дело, когда в приказном порядке от нас требовали раскрыть преступление любой ценой, когда лишали за это премий, каких-то денежных выплат. А мы были не волшебники, чтоб всем угодить.
…Почему так плохо думают о милиции? Куда пропало то уважение, что оставил ей Советский Союз? Куда они делись, тысячи тех, кто с детства мечтал носить милицейскую форму? Неужто наплевали на первую свою мечту?
Мы другие, не те милиционеры 80-х, не те майоры и лейтенанты, кого успел я встретить при СССР. Я вижу это по себе. У нас нет той доброты, простоты, уважения к людям. Мы жестче, злее, часто пренебрегаем людскою бедой. Откуда это? Неужели мы сами сделали себя такими? Нет, нас просто сломала система. Мы сумели потерять всё: доверие, уважение, авторитет. Сумели потерять однажды и впредь уже не старались это вернуть.
Мы ничего не делали, чтобы воскресить доброе имя милиции. Мы только носились с бумажками, без толку суетились, без пользы совещались, и ненавидели любого, кто шел к нам за помощью. Каждое утро, получая новую кипу бумаг, я думал всегда одно: «Да когда они умрут, все эти заявители?!» Не понимая, что винить нужно других, тех, кто придумал эту беду: волокиту, рутину с любой жалобой, с любым заявлением. И как обидно было порой, когда искреннее желание кому-то помочь, упиралось всё в те же бумажки, всё в то же равнодушие казенных глухих кабинетов. Это не помогало нашей работе, а лишь озлобляло всех на нее. Люди не отворачивались от нас лишь потому, что действительно больше некуда было пойти. Были такие случаи, когда потерпевший шел сначала к бандитам, к наркоманам, к дворовой шпане, а только потом к нам. И то лишь потому, что те отказали. «Ты зачем к ним ходил?» «Да ведь там больше помощи…» И часто выходило, что он оказывался прав.
