Шесть человек играло в 1907 году в остэндском турнире: Тарраш, Шлехтер, Яновский, Маршалл, Берн, Чигорин. Трое из них уже встретились в матчах с Ласкером. Мы знаем результаты: трое были побеждены, Чигорин умер, Берн был уже стар и никогда не обладал беспокойным честолюбием. Оставался австриец Карл Шлехтер.
Еще в 1906 году Ласкер писал о Шлехтере: «Шлехтер обладает, быть может, достаточным для борьбы за мировое первенство дарованием, но слишком ценит спокойную жизнь, не наделен достаточным темпераментом и повидимому неспособен на решительное усилие воли, необходимое, чтобы вырвать из рук другого мировое первенство».
И другие тоже говорили о Шлехтере, что он отнюдь не был боевой натурой. Но Ласкеру больше, чем другим, следовало бы знать, что психология — палка о двух концах. Небоевая натура Шлехтера наделала Ласкеру больше хлопот, чем боевые натуры Яновского, Маршалла и многих других.
В шахматной литературе существовала тенденция рассматривать Шлехтера как воплощение «безличного начала» в шахматах, как представителя безупречной, неуязвимой техники, о которую, словно о воду, бесцельно ударялся острый кинжал ласкеровской тактики. Шлехтер считался человеком «без нервов» — какие же нервы у шахматной машины? Этим и объяснялся до последнего времени неожиданный и как будто непонятный результат матча Ласкер—Шлехтер. Укреплению этой концепции способствовал, конечно, сам Ласкер. После второй партии матча, окончившейся как и первая в ничью (матч происходил в 1910 г. на большинство из 10 партий), Ласкер писал: «Шлехтер обладает совершенно другим стилем, чем мои противники в матчах последних 15 лет — Стейниц, Тарраш, Маршалл, Яновский. У тех было стремление к инициативе, а австрийский чемпион наибольшее значение придает надежности. Даже перспектива выигрыша не завлекает его. Как же можно выиграть у того, кто с равным хладнокровием относится и к обольщениям успеха и к угрозам намечающейся атаки, кто во главу угла ставит безопасность? Ответ на этот вопрос в настоящее время еще неизвестен. Теоретически пока что можно сказать следующее: если бы со шлехтеровской стратегией была соединена инициатива, налицо был бы совершенный стиль, и Шлехтер был бы непобедим. С другой стороны, быть совершенно непогрешимым не дано никому. Достоинство шахматиста в конце-концов всегда лишь приближение к идеалу. В чем-то у каждого скрывается слабость, чаще всего это боязнь, преувеличенная храбрость или неточность наблюдения. Моя задача в последующих партиях матча сделать первую попытку к решению проблемы «Шлехтер».
Но эту проблему Ласкер не решил. И правильно указывает советский исследователь и шахматист И. Майзелис в своей интересной статье, в корне расшатавшей ходячую концепцию о «безличности» Шлехтера: «Ласкер в этом матче, по общему мнению, играл много ниже своих сил, но возможно, что он и недооценил Шлехтера, вернее, недостаточно его понял, а как раз у Ласкера психологический просчет в отношении противника может оказаться роковым».
Чуть было он и не оказался роковым для чемпиона. После четырех ничейных партий Ласкер грубой ошибкой проигрывает пятую, прекрасно игранную и доведенную до выигранного положения. «Дело кончилось бы иначе, если бы Шлехтер не утомил меня использованием каждой встречавшейся возможности», — пишет Ласкер. Затем снова 4 ничьих, счет Шлехтера плюс 5, счет Ласкера плюс 4. Стоит Шлехтер у свести в ничью последнюю, десятую партию, и он выигрывает матч со счетом 5½ против 4½ и приобретает звание чемпиона. А что стоит Шлехтеру, лучшему в свое время специалисту по ничьим, свести и эту партию в ничью? Но тут «человек без нервов» показывает несправедливость этой характеристики и вместе с тем свое исключительно честное отношение к шахматам. Об этой десятой партии Майзелис пишет: «К чести Шлехтера нужно заметить, что он с самого начала играл (черными) на осложнение, явно неудовлетворенный своим случайным и незаслуженным плюс очком в пятой партии. Получив в результате несколько нервной и беспорядочной игры Ласкера (первоначально имевшего подавляющую позицию) выигранное положение, сам нервничая, он пожертвовал качество, не заметив сравнительно простого опровержения (редкий случаи при непогрешимости его техники), и проиграл».
Ничейный результат матча оставил за Ласкером звание чемпиона. И все же авторитет его, так блестяще подтвержденный в период 1904—1910 годов, был слегка поколеблен этим ничейным результатом. А там, на далеком шахматном горизонте, появляются новые имена, надвигаются новые соперники. Пусть Шлехтер дал максимум своих возможностей в этом матче, — дальнейшая его судьба это подтверждает, — но тут вблизи маячит идолообразный, с каменным лицом Рубинштейн, «могучий Акиба», — так уже зовут его в шахматном мире; а там вдали, в стране Морфи, Пильсбери и Маршалла, прозвучал уже шахматный голос молодого, блестящего кубинца и донесся через океан. Кто следующий? И как перед античным героем, встают перед победителем Ласкером из костей побежденных новые бойцы.
Что же, не ему, философу борьбы, на это жаловаться. Но пока он сыт, сыт шахматами по горло. Он объявляет паузу, он женится в 1911 году. С этого же года он углубляется в свои философские работы, разрабатывает «теорию борьбы», одну из частей его общефилософских работ. Он как бы говорит — оставьте меня в покое с этими шахматными пустяками. Он готов даже, как увидим дальше, отказаться от своего звания чемпиона.
Но оказывается, что он, решивший «проблемы» Стейница, Чигорина, Пильсбери, Тарраша, Маршалла, Яновского, полуразрешивший проблему — «Шлехтер», не решил еще проблему «Ласкер». Он думал, что он сильнее шахмат; шахматы оказались сильнее его. Ибо прошло четыре года и наступил 1914 год.
Два города. Лодзь и Гаванна. «Польский Манчестер», столица индустриальной Польши, многолюдный, тесный, грязный город, весь в унылой сетке дождя или зыбкой пелене тумана, с воздухом спертым и плотным, в котором гаснут лучи слабого солнца, город жадности и нищеты, город зверской эксплоатации и мрачного труда. И столица солнечного острова Кубы, нарядная, веселая Гаванна, где жизнь ленива, воздух легок, беспечный город-паразит. Город грязи, угля и текстиля — и город табака, сахара и духов. Лодзь и Гаванна — мыслимо ли себе представить более разительный контраст?
И однако есть нечто общее у этих городов; оба они считаются шахматными городами. В Лодзи издавна много и сильно играют в шахматы; в Лодзи — в одном из немногих городов царской России — существовало шахматное общество; многие сильнейшие шахматисты России из Лодзи. В 1907 году происходил в Лодзи пятый всероссийский турнир; из 12 его участников было 7 лодзинцев, 3 — петербуржца. Это было состязанием между Лодзью и Петербургом. Как и ожидалось, победителем турнира оказался двадцатипятилетний Акиба Рубинштейн, имевший уже громкое европейское имя, хотя на европейском горизонте он появился лишь в 1905 году. Могучий Акиба сравнительно поздно обучился шахматам, но отдался им целиком и абсолютно. К 1909 году он достиг крупнейшего пока успеха — петербургский турнир — и уже считался сильнейшим представителем «новой школы», исключительным мастером позиционной игры, непревзойденным виртуозом ладейных концов, требующих максимально точного расчета. Идея о его матче с Ласкером была очень популярна, тем более что в 1912 году он взял первые места в 4 сильнейших международных турнирах.
