Были все основания ожидать, что Петербург даст какой-то ответ на проблему, поставленную в Сан-Себастьяно.
Горячо и нервно, не в своем обычном стиле, относился Ласкер к этому турниру. Подводил он некий итог 25-летия его шахматной жизни (1889—1914).
Встреча его с Рубинштейном, а главным образом с Капабланкой (от внимания вдумчивого шахматиста не может ускользнуть наличность характерных общих черт в творчестве их обоих), должна была решить принципиальный конфликт. Широко известно, что Ласкер «не взлюбил» Капабланку уже тогда, ко времени петербургского турнира. Это было не случайно: тут столкнулись две, в корне различные и враждебные поэтому психо-идеологические системы, хотя обе они возникли на базе буржуазной культуры.
Ценно лишь то, что завоевано в борьбе, — таков был лейтмотив жизни и мышления Ласкера. Конечно, он биологизировал и фетишизировал понятие «борьба», отрывая ее от социальной почвы, лишая ее элементов социальной направленности и целевого оправдания. Это была целиком индивидуалистическая концепция, связанная корнями своими с ницшеанством, с романтической философией.
Психологу Ласкеру нетрудно было заметить иной лейтмотив у Капабланки: ценность представляет лишь успех, все прочее — метафизика. Для Ласкера существует понятие — незаслуженный успех, но не для его противника, воспитанника американской культуры, целиком построенной на обоготворении успеха, — Человек важнее всего! — говорил один. Успех человека — важнее самого человека! — мог бы добавить к этому другой.
Таков был первый, глубинный пласт противоречий, определивший остроту конфликта Ласкер—Капабланка. Второй пласт создавался из комплекса чисто шахматных моментов. Нужно было лишь взглянуть на них обоих в процессе игры, чтобы это понять. Вот один: почти сумрачно сидит он за доской, словно втягивая в себя свою сигару. Медленно и упорно движется мысль. Вот он сделал ход, но не встал от доски, только откинулся на спинку кресла и вновь, уже с несколько затуманенными глазами, как бы вбирает в себя создавшееся положение. А если и отойдет от доски, то прохаживается короткими шажками, молча, с отсутствующим лицом, словно прохаживается только тело, а мысль все еще там, у доски. И чувствуется: этот человек одержим процессом важной и тяжелой работы, и в работе этой его творчество.
Другой, сидя и у доски, сохраняет на лице снисходительную, а пожалуй, и надменную улыбку. Думает напористо, коротко и энергично, — ровно столько, сколько нужно думать именно в данный момент, — ни грана больше. А сделав ход, моментально отходит от доски и гуляет небрежно, снисходительно, по всему турнирному залу, подходит к другим доскам, с любезным интересом заглядывает в чужую партию, охотно отвечает на шутки, — он будто фланер, посетитель, человек со стороны, даже в отношении своей партии. И чувствуется: этот человек не так уж серьезно занят, а предается веселому и легкому спорту.
Манера Капабланки отходить от своей партии сейчас же после хода шокировала европейских шахматистов: они видели в этом рисовку. Сам Капабланка не раз указывал, что это лишь экономия сил и определенная американская тренировка. Но Ласкера шокировало не это. В игре Капабланки он уже тогда видел торжество бездушной техники и механизированной психики, — конец шахматной индивидуальности, отрицание фактора воли. Тарраш — догматик и педант, но его концепция «лучших ходов» предполагает наличность эстетического начала в шахматах Капабланка же не думает о лучшем, он просто делает ясный и точный ход, не ищет, не мыслит — ясно и точно работает. Говорили о ясности игры Ласкера, но по сравнению с капабланковской это была ясность акварельного рисунка; у Капабланки же ясность инженерного чертежа.
Был и третий, на самой поверхности лежавший пласт причин — жизненно-бытовых, говоривших свое последнее и веское слово в драматическом столкновении двух индивидуальностей. За Ласкером лежала трудная и боевая жизнь, где ничто не давалось даром, а каждый успех и победа звучали началом нового этапа борьбы и труда. Недоверие сторожило его на каждом шагу; новые достижения становились для него обязательными. Все 25-летие чувствовал он себя пловцом, борющимся с волнами; в его судьбе не было фактора благоприятствующей среды. А Капабланка словно нежился в легкой зыби ласковых, солнечных вод. Всего пять лет, как известно его имя, и он любим, почитаем, им восторгаются, слова «второй Морфи», «гениальный кубинец» сопровождают его. Буржуазной толпе импонирует все в Капабланке: и экзотическое его имя, и то, что он хорошего буржуазного происхождения, и питомец лучшего американского университета, и по профессии дипломат. А кроме того у него есть средства, у него облик светского человека. И видя его в турнирном зале, с восхищением говорит толпа, труда не уважающая, что «юному гению трудиться не нужно, все дается ему легко»; вот пришел этот «Моцарт шахматной доски», легкий, молодой, веселый, и склоняются перед ним труженики 64 полей, и в их числе сумрачный, замкнутый чемпион, о котором ходят неясные слухи, что занимается он какой-то непонятной философией.
Это общее настроение не мог не чувствовать Ласкер, не мог не видеть, что уже с первых шагов пути Капабланки на его сторону склонились симпатии шахматной среды в грядущей борьбе, которой, — знал Ласкер, — не миновать. Ласкер сдержанный человек, стоик по характеру своему, но эта «несправедливость» не могла не задеть его глубоко и больно: ему, воспитаннику буржуазной культуры, трудно было понять закономерность того, что счастливчик и удачник (каким считали Капабланку) больше импонирует буржуазной психике, чем труженик и боец.
Три указанных пласта причин несомненно воздействовали на Ласкера, когда он писал с несвойственной ему горечью и резкой откровенностью перед началом турнира, оспаривая термин «гений», который так охотно применялся к Капабланке:
«Гений — это вершина. Даже самому великому из смертных человечество может выразить свою признательность только этим маленьким словом «гений». Допустимо ли неосторожное обращение с таким словом? Можно ли признавать за Капабланкой почетный титул гения? Сузим значение этого титула применительно к шахматной игре. Филидор, Морфи и Стейниц были гениальными шахматистами. Можно ли поставить Капабланку в один ряд с ними? По-моему, нет. Он должен еще заслужить эту честь, должен для этого сделать еще значительно больше того, что сделал. По-моему, тот, кто убеждает Капабланку, что он уже занял в истории шахматной игры место, среди славных, слишком нескромно заглядывает в будущее и оказывает сомнительную услугу самому Капабланке. Я очень далек от того, чтобы недооценивать Капабланку... И я охотно заявляю, что он исключительный по силе игрок... Но его стиль обнаруживает один совершенно неискоренимый недостаток. Капабланка в жизни хороший спортсмен и плохой мыслитель. В его игре одинаково резко бросаются в глаза то же достоинство и тот же недостаток. Он проявляет кипучую энергию при работе, при выполнении каждой задачи. Но в его стиле незаметно ни следа общего, скажем, философского понимания положения на шахматной доске... Если бы шахматная игра исчерпывалась только расчетом, то превзойти Капабланку было бы невозможно. Но тогда шахматной игре наступил бы конец. Притягательная сила ее была бы почти такая же, как притягательная сила правила арифметического сложения. А если она сохранила жизнеспособность, то очевидно в ней имеется и умозрительное содержание. И тогда Капабланку можно и даже не очень трудно превзойти».
