— Ваша матушка… — едва начал он, чтоб передать первую весть о матери, как Волкенштейн, не взятая врасплох, прервала его словами:
— От вас я не желаю слышать даже о матери…
Шебеко вышел и больше не заходил уж ни к кому. Чем было вызвано его поведение во второй приезд к нам, осталось загадкой, в свое время немало занимавшей нас.
Из других высокопоставленных лиц стоит упомянуть о Горемыкине. Старый, расслабленный и изможденный, он показался нам полнейшей, развалиной физически, а духовно — человеком, совсем из ума выжившим. Вопросы, крайне лаконические, которые он задавал, носили характер совершенно анекдотический. Так, у Панкратова он однословно вопросил: «Насекомые?» Тот подумал, не о клопах ли спрашивает его превосходительство, не идет ли речь об опрятном содержании камеры. Оказалось, министр слышал о коллекциях по энтомологии, которые составляли некоторые из нас.
Другим он также бросал одногласно: «Камни?» И смотритель, видя недоумевающий взгляд, разъяснял, что его превосходительство задает вопрос о минералогических коллекциях.
Когда очередь дошла до меня, я высказала жалобу на то, что мы совершенно лишены умственной пищи, так как если раньше департамент хоть изредка снабжал нас книгами, то в последние годы всякий приток их прекратился и мы обречены на полную умственную бездеятельность.
Некоторые товарищи сделали подобные же заявления. Это не осталось без результата: департамент определил, что на пополнение библиотеки ежегодно будет отпускать 140 рублей.
Было удовлетворено и другое заявление: многие указывали Горемыкину, в каком напряжении держит наши нервы пребывание рядом с нами двух психических больных — Конашевича и Щедрина. Непрерывное, однообразное пение одного и периодические буйные выходки другого постоянно тревожили тюрьму.
Оба были увезены в Казань, где как неизлечимые были помещены в лечебницу для душевнобольных. Третий душевнобольной — Похитонов, как уже сказано в отдельной главе, был увезен раньше.
Еще приезжал к нам Святополк-Мирский, а потом генерал Пантелеев. Приезд первого дал новый импульс для нашей индустриальной деятельности. С. Иванов просил разрешить передачу родным произведений нашей работы, и это было разрешено. Каждый хотел послать что-нибудь своим близким и блеснуть искусным произведением своих рук. Я приготовила прекрасную минералогическую коллекцию на собственноручно выточенных блюдцах, коллекцию водорослей, мхов и лишайников и маленькую шкатулку из ореха, покрытую мозаикой, с инициалами матери. Я была уверена, что все дойдет по назначению, как доходили посылки других товарищей. Каково же было удивление, когда впоследствии родные сообщили, что они ровно ничего не получали. «Мы не хотим, чтоб эти вещи стали реликвиями», — сказали в департаменте, когда кто-то из родных пришел получить их. Только благодаря настойчивости моей сестры Ольги ей удалось выручить одну вещь — шкатулку с игрушками, которые я сделала для ее маленького сына. Остальные вещи так и пропали без вести.
Генерал Пантелеев, сухощавый старик живого темперамента, оказал Морозову содействие в том, чтоб его рукопись «О строении вещества»[78] была передана для рассмотрения и отзыва химику, в котором он надеялся встретить сочувствие своим научным исканиям. Рукопись департамент действительно передал, но не тому лицу, которого выбрал Морозов, а химику Коновалову. Тот прислал хвалебный отзыв о труде Морозова, но как сторонник неразложимости элементов прибавил, что принципы Лавуазье на этот счет остаются в науке незыблемыми[79].
Кроме разговора о рукописи Пантелеев затронул и вопрос политический.
— Вы боролись против самодержавия, — сказал он тоном победителя, — но это самодержавие теперь крепче, чем когда-либо.
Морозов, непобежденный, отвечал:
— Пусть ваше мнение таково, но я остаюсь при убеждении, что только политическая свобода даст России возможность развиваться и процветать.
Министры Сипягин и Плеве не приезжали в Шлиссельбург. Мы даже и не знали в то время, кто стоит у власти.
Предшествующий рассказ был бы неполон, если бы я не назвала двух лиц, которые, не принадлежа к серии тех, кто в качестве представителей высшего надзора над русской Бастилией являлся к нам в роли начальствующих, нашли тем не менее доступ в запретный для всех Шлиссельбург.
Эти двое были высокий иерарх православной церкви петербургский митрополит Антоний и аристократка, престарелая княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, сестра русского комиссара, вводившего конституцию в Болгарии, но о них будет сказано в отделе прибавлений[80].
Глава двадцать вторая
Книги и журналы
Я уже говорила, как бедна была тюремная библиотека при нашем поступлении в крепость, когда чтение представляло единственное доступное нам занятие.
С годами книгами мы стали богатеть. Кроме всего того, что передавал нам Гангардт, кое-какой, хотя и очень беспорядочный, материал давали нам для переплета жандармы. Большей частью это были «приложения» к дешевеньким журналам, которые они выписывали для себя, нелепые романы с самыми забористыми названиями и описанием любовных и уголовных приключений. Чтобы воспользоваться даровым переплетом, иногда нас так перегружали этим хламом, что мы отказывались затрачивать на него свой труд. В первое десятилетие тщетно время от времени мы составляли обширные списки сочинений, которые хотели иметь в библиотеке. Тюремное начальство отправляло их в департамент, а тот клал под сукно или отвечал с иронией, что на это непомерное требование пришлось бы затратить 100–200 рублей. А когда при обходе камер одним из высоких посетителей кто-то попросил книг для легкого чтения, ответом было, что беллетристику нам не дают, чтоб нас не волновать.
Однако благодаря обращениям Морозова к посещавшим нас особам наш научный отдел понемногу пополнялся. Но особенно много хороших книг было куплено с 1895 года, когда при Гангардте у нас явились заработанные деньги и мы могли употреблять их на пополнение библиотеки. Как только накоплялось несколько десятков рублей[81], мы представляли список нужных нам произведений, и они приобретались после местной и столичной цензуры; не обходилось при этом и без курьезов: однажды не дозволили выписать книгу Мертваго «Не по торному пути»… Не разобрали, что это книга по агрономии; и в то время как нам вернули отнятую в 1889 году «Социологию» Спенсера… не разрешили выписать Коллинза «Изложение социологии Спенсера»… В дальнейшие годы были запрещены Горький и Чехов.
