Наше Длинное ухо было по преимуществу водяным. Все лето мы проводили у воды, околачиваясь целые дни на пристанях, и были отлично осведомлены о главнейших событиях дня в порту, о приходящих и уходящих кораблях и пароходах. Всякого рода экспедиции, отправляющиеся в дальние северные моря, были у нас на особом учёте.
На пристани дальнего плавания двадцать седьмого августа мальчишки появились спозаранку. «Св. мученик Фока» пришёл из Соломбалы, где грузился перед отправкой.
Был чудесный, ясный день. Я это пишу несмотря на то, что пятьдесят семь лет спустя в фондах музея Арктики и Антарктики в Ленинграде на фотографиях, изображающих церемонию отплытия «Св. Фоки», я, к изумлению своему, увидел раскрытые зонтики над головами иных из провожающих.
Зонтики были, правда, немногочисленны, но всё же… Вот уж, поистине, - не верь глазам своим. Но тогда чему же верить? Памяти? Я этого очень хотел, но вдруг права не она, а объектив фотоаппарата - недаром же так сродни ему слово «объективность».
Я стал искать союзников моей памяти. И нашёл их. Первым оказался свидетель событий настолько профессионально зоркий и бесспорный, что едва ли возможно ему не доверять. Свидетель этот и мой союзник - Николай Васильевич Пинегин. В своих воспоминаниях о дне отплытия экспедиции из Архангельска он пишет: «Много раз потом в тесной, еле освещённой каюте вспоминалось мне это прелестное августовское утро, яркость и пестрота одежд на берегу, тысячи блестящих глаз…»
Если бы шёл дождь, то Пинегин не назвал бы это утро «прелестным» и не отметил бы «яркости и пестроты одежд на берегу».
Уже одного свидетельства такого авторитета, как Пинегин, было бы, на мой взгляд, достаточно для реабилитации моей памяти, но у меня есть ещё один союзник, и тоже довольно солидный - сам фотообъектив. На снимке, о котором идёт речь, видны не только зонтики, но на некоторых мужчинах и соломенные с твёрдыми полями шляпы-канотье, которые никто в дождливую погоду не надевал. Кроме того, на воде много солнца, хотя в небе есть и облака… Но зонтики, чёрт бы их побрал, - почему раскрыты зонтики, и не солнечные, по-видимому, над иными головами? Может быть, погода была то, что нынче принято называть переменная - то дождик, то ясно? Может быть. Что касается меня, то я, вопреки зонтикам, решительно утверждаю - день был ясный, солнечный.
Отплытие было назначено, кажется, на двенадцать часов пополудни, и к этому времени на пристани собралось множество народу, а на реке вблизи «Фоки» множество лодок и моторок. Но ни в двенадцать, ни в час «Фока» не ушёл из-за сильно затянувшейся торжественной церемонии проводов - торжественной, вопреки желанию и воле Седова, как я узнал много лет спустя.
На пристани становилось всё тесней. Из собора прибыла большая группа попов во главе с архиереем. Поблёскивая золочёными ризами, они принялись готовиться к молебну. Позади них расположился церковный хор. Приехал в лакированной коляске вице-губернатор, и начался молебен.
Меня больше интересовали собаки в стоящих на палубе клетках. Громким лаем, воем и визгом псы недружно вторили церковному хору, и я бы с удовольствием пробрался к ним поближе. Но я побаивался пробиваться в первые ряды, потому что находился, так сказать, на нелегальном положении. Каникулы кончились почти две недели тому назад, и в это время, дня я должен был находиться в стенах реального училища, в котором не слишком усердно проходил предусмотренный программой курс наук. Но в этот день, пренебрегая науками и училищным распорядком, я сбежал со второго урока на пристань дальнего плавания, чтобы не прозевать уход «Святого Фокл». Опасаясь попасться на глаза кому-либо из педагогов, которые могли случиться на проводах, я и не совался в первые ряды, держась всё же настолько близко к «Фоке», чтобы оставаясь скрытым в толпе, всё видеть и слышать.
После торжественного молебна говорились речи и произносились напутственные пожелания. Но в центре всеобщего внимания были не эти речи, не их ораторы, не высокопоставленные чины во главе с вице-губернатором, группировавшиеся возле борта «Святого Фоки», и даже не два кинооператора, снимавшие проводы, что по тем временам было чрезвычайной новинкой. Все глаза были устремлены на начальника первой русской экспедиции к Северному полюсу - Георгия Седова.
Он стоял - плечистый, не очень ловкий, простолицый, с подстриженной клинышком светлой бородкой и не очень большими, но густыми усами. На нём был белый китель с погонами старшего лейтенанта, на голове - морская фуражка с белым верхом. Выдвинувшись несколько вперёд, он глуховатым голосом прочитал приказ об отплытии. Потом в руке его и в руках вице-губернатора и других важных лиц из провожающих появились стопки с красным вином. Выпили за удачу экспедиции, грянул оркестр архангелогородского запасного батальона.
Когда, наконец, под медное пение труб военного оркестра «Святой Фока» отвалил от пристани, было уже около трех часов дня. Все закричали «ура», замахали платками, шляпами, зонтиками, тросточками - у кого что было в руках. Портовый буксир потащил толстобокого, низко сидящего «Фоку» на фарватер, где стояли округлые красные бакены.
Следом за ними устремились лодки и катера, а мы, мальчишки, припустили вдоль берега в ту сторону, в какую должен был плыть корабль. Сперва держаться вровень с ним было нетрудно, так как он шёл поначалу не прямо по курсу, а выбирался на середину реки. Да и шёл он не своим ходом, а на буксире.
Мы в это время бежали по берегу и потому не отставали. Но мало-помалу «Фока» стал удаляться от нас. Поустав, мы невольно сбавили ход. К тому же, пробежав километра два, мы были остановлены рекой Кузнечихой. Тут мы, сгрудясь кучей, долго махали шапками, кидали их вверх. Кто-то стащил с себя рубаху и размахивал ею, как флагом. А «Фока» уходил всё дальше и дальше, пока не превратился в чёрную точку, и, наконец, исчез за горизонтом.
Увидели его архангелогородцы только два года спустя - шестого сентября 1914 года. Он пришвартовался к той же пристани дальнего плавания, от которой уходил. Но сам он был уже не тот. На нём не было начальника экспедиции Георгия Седова, героически погибшего в санном походе к полюсу. Часть людей вернувшегося экипажа жестоко страдала от цинги, и их прямо с пристани отправили в больницу.
Корабль представлял собой зрелище, щемящее сердце. Преступно снабженный, преступно брошенный на произвол судьбы в критическом положении, без помощи, без угля, который должны были доставить на пароходе к Земле Франца-Иосифа, но не доставили, «Святой Фока» возвращался на родину своим ходом, пробиваясь сквозь льды на парусах. На топливо в последние перед тем дни пошло всё дерево, какое только было на корабле. Сожгли в топках все палубные надстройки, кроме капитанского мостика и наружных стенок юта. Сожгли переборки кают, мебель, запасные части такелажа, даже верхние части мачт. Без балласта, выброшенного за борт во время одной из свирепых схваток со льдами, с расшатанным за двухлетнее труднейшее плавание корпусом, с выбывшими из строя паровыми помпами, текущий, как решето, «Фока» походил на бойца, израненного в долгих, изнурительных, жестоких боях.
