Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?
Полковник отвечает твердо:
— Все, конечно!
— Не знаю, не знаю, — гнет свое Макс. — Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…
Мы все сидим, задумавшись. Макс несколько ошеломил нас. Действительно, так ли уж мы на самом деле гуманны? После долгой паузы Кочка тихо-тихо говорит:
— Я думаю, что я помог бы. Думаю, да. Сперва, может, прошел бы мимо, но потом... потом устыдился бы и вернулся обратно!
Полковник соглашается:
— Вот именно. Потому что все равно потом душа была бы не на месте.
Макс заявляет, что, скорее всего, он тоже помог бы умирающему, хотя не исключает, что, увы, прошел бы мимо. Я тоже не слишком уверена в своем милосердии.
Мы все некоторое время молчим, потом я вдруг осознаю, что Мак, по своему обыкновению, не участвует в дискуссии.
— А ты что скажешь. Мак?
Он, вздрогнув, возвращается из своих мечтаний на грешную землю.
— Я? — переспрашивает он несколько недоуменно. — Я бы прошел мимо. Не остановился бы.
— Не остановился бы? Точно?
Мы все как один с любопытством смотрим на Мака, качающего головой. На человека, который просто воплощает собой истинного джентльмена…
— Люди мрут здесь как мухи. Каждый знает, что смерть может настичь его в любой момент — не сегодня, так завтра, и это для них не имеет значения. Я уверен, что ради меня никто из них и не подумал бы остановиться.
И он прав, никто из местных точно не остановился бы.
Между тем он продолжает своим мягким, тихим голосом:
— Думаю, следует делать то, что делаешь, не отвлекаясь ни на что постороннее.
Все раскрыли от изумления рты. И тут я решила кое-что выяснить:
— Мак, ну а если там будет лежать умирающая лошадь?
— О, лошадь! — встрепенулся Мак — куда девалась его былая отрешенность! — Ну, это совсем другое дело! Конечно же я попытался бы ее спасти!
Мы оглушительно хохочем, но он решительно не может понять, что тут смешного.
Сегодня определенно День Великого Запора. В последние несколько дней здоровье Абд эс-Салама обсуждается всеми. Ему предлагают все мыслимые и немыслимые лекарства. Результата — никакого, кроме того, что старик «очень ослаб», как он сам говорит.
— Мне бы поехать в Камышлы, хваджа, меня уколют иголкой и вернут мне силу!
Еще большую тревогу вызывает состояние некоего Салеха Хассана, его не берет никакое слабительное — ни пилюли Эно, ни полбутылки касторового масла. У Макса еще сохранилось немного «лошадиного» лекарства французского доктора. Он прописывает Салеху убийственную дозу и даже обещает, что, если его кишечник «проснется» до захода солнца, он получит большой бакшиш. С этого момента вокруг больного толпятся родственники и друзья. Они водят его весь день по холму, подбадривая криками и беспокойно поглядывая на солнце, неумолимо клонящееся к закату. И вот через четверть часа после фидоса раздаются ликующие крики, а радостная весть разносится по всей округе, как пожар. Шлюзы отворились! Окруженный радостной толпой, бледный страдалец препровождается в дом — получить обещанную награду!
Субри, который последнее время многовато на себя берет, решительно взялся за обустройство нашего дома в Браке. Как и все вокруг, он печется о нашей «репутации», и, на его взгляд, мы живем чересчур скромно. Он убедил Мишеля раскошелиться и купить бульонные чашки на базаре в Камышлы. И теперь они вместе с огромной супницей появляются на нашем небольшом столе каждый вечер, так что все остальное приходится переносить на кровать. Ферид, полагающий, что любое блюдо можно накладывать и есть ножом, пристыжен, и на столе появляется великое множество столовых приборов. А еще Субри купает Хийю, нашу собаку, и расчесывает свалявшуюся шерсть огромным гребнем, тоже купленным скрягой Мишелем, и даже завязывает ей на шее розовый бант. Хийю предана ему безгранично!
Прибыла жена водовоза и трое из десяти его детей. «Твоя работа'» — укоряет меня Макс. Женщина эта очень неприятная, постоянно ноет, и дети тоже не лучше, с вечно сопливыми носами. Ну почему у детенышей животных, даже брошенных на произвол судьбы, не бывает соплей? Ни котята, ни щенки, ни ослики, по-моему, не страдают от насморка Благодарные родители требуют от отпрысков, чтобы те целовали рукава их благодетелей при всяком удобном случае. Дети так и делают, несмотря на все наши попытки избежать этой церемонии. Их носы тут же становятся значительно чище, а Макс с опаской смотрит на свой рукав.
В эти дни мы раздаем огромное количество аспирина — у всех болит голова. Очень жарко и душно, как перед грозой. Наши пациенты успешно совмещают достижения западной и восточной медицины Проглотив полпачки аспирина, они бегут к шейху, который прикладывает к их лбам раскаленные металлические кружочки, дабы «изгнать злого духа». Не знаю, чье лекарство помогает лучше.
Сегодня утром, придя к нам в спальню «убираться», Мансур находит змею. Она свернулась кольцами в корзине под умывальником. Поднялся дикий переполох. Все сбегаются, чтобы принять участие в казни этой твари. Теперь, прежде чем улечься, я прислушиваюсь к каждому шороху.
Но постепенно страх уходит, через три дня я забываю о змее.
Как-то за завтраком я спрашиваю у Мака, не дать ли ему подушку помягче, — и при этом поглядываю на Кочку.
— Да нет, наверное, — говорит удивленный Мак. — А чем плоха моя подушка?
Я торжествующе смотрю на Кочку. Тот ухмыляется.
— Я вам не верил, — признался он позднее. — Думал, вы все сочиняете про Мака. Но он неподражаем! Все, что он носит, по-моему, никогда не пачкается и не мнется! И ведь у него и правда ничего нет с собой, кроме коврика и дневника, даже ни одной книги. Не знаю, как ему удается! Я окидываю взглядом принадлежащую Кочке половину комнаты, которую он делит с полковником. Этот художественный беспорядок очень живописен и как нельзя лучше характеризует яркую индивидуальность хозяина. Только титанические усилия полковника не позволяют этой живописной небрежности просочиться и на его половину.
Во дворе под окном Мишель вдруг начинает яростно колотить по капоту «Мэри» кувалдой, и мой собеседник пулей вылетает во двор, чтобы его усмирить.
