Юрий Петрович не собирался всем объяснять, как и кто его вызвал и вежливо предложил подумать над революционной ремой. Он себя оправдывал: «Считалось, что эти «Десять дней...» нельзя поставить в театре. А я думал: раз нельзя, надо попробовать!~ Нужно преодолеть артистов. Нужно преодолеть и привести к общему знаменателю художника, композитора. Я люблю синтетические дела. Значит, я должен все цеха свести... И стремиться к гармонии... Чтобы было не очень понятно, но все-таки красиво...»
Доверие к родителю «Доброго человека» победило. Тем более Любимов снова ждал от каждого свежих мыслей, идей и предложений. В спектакле будут участвовать все актеры театра. Закон студии — отдача сил без расписания. Работа шла без отдыха и пауз. В гримерных, в фойе, в буфете, дома, на кухне, в общежитии. Придумывались живые сценки, пантомимы, фрагменты оформления, варианты одежды, сочинялись куплеты и песенки под гитару Высоцкого, аккордеон Хмельницкого. Каждый ощущал себя соучастником. Даже на посиделках случались какие-то «пробы пера».
Общежитие у Павелецкого вокзала. Голые стены, матрасы скручены для сидения, питье, закуски прямо на полу. Застолье без стола... Шутки-прибаутки, подковырки, забиячество и просто «ячество»... Мы не знали, что мы — самые лучшие, а знали, что самый молодой, моложе всех нас — Любимов, хоть он и годился нам в отцы, и к каждому новому лицу относились мы как к родному, вспоминал Вениамин Смехов. Вечер. Один из нас женился, и мы собрались разделить с ним эту «беду»... Все было молодо-зелено (от «зеленого змия»), и не пил только один человек — Володя. Он сидел с гитарой... Спел для нас несколько своих песен: «Где твои 17 лет...», «Я подарю тебе Большой театр...», еще что-то. Мы были поражены. И юмором, и чем-то еще... Но тогда самым важным оказалось то, что этими песнями, этим юмором и чем-то еще он соединил всех, создал атмосферу искусства, поэзии, и мы вдруг оказались сопричастны этой атмосфере... И еще он поразил нас своим изменением. Казалось бы, мы его знали-знали, и вдруг он начал петь, и у него произошла какая-то перефокусировка, какая-то модуляция, какой-то скачок извне вовнутрь, и он стал как-то опасно собранным, он стал спортивно беспощадным и начал гвоздить бестолковых, грешных и родных ему людей — правдой. Пускай через юмор, пускай через жанр, но — правдой! Это произвело впечатление бомбы... Он только внешне тот же Володя, но звук, глаза, руки и страсть — другие, новые, неласковые и несвойские...»
Наутро была очередная репетиция. Шеф упрекал за потерю ритма, напоминал, что определение «мятый» относится не только к рубашкам, но и к физиономиям, а они — ваш рабочий инструмент, господа артисты. Высоцкий прохаживался довольный, улыбался и озорно подмигивал. Он был счастлив уже тем, что он здесь, среди своих, работает под началом замечательного режиссера, и все ребята вокруг замечательные, и сам он полноправный участник создания спектакля, которого еще никогда и ни у кого не было. И что работает он не только как актер, но и как соАвтор. На днях Любимов похвалил его «белогвардейскую» песню. Сказал, что она очень мощно организовала всю картину «Логово контрреволюции».
В куски разлетелася корона!
Нет державы, нету трона.
Жизнь России и законы —
Все к чертям!
В поспешных, рваных, словно под пыткой вырванных словах фазу ощущалась напряженность, звуковая, ритмическая, эмоциональная, и все строки обжигали энергией.
...После репетиции оставалось еще несколько часов до вечернего спектакля. Каждый спешил по своим делам: кто — по домашним, кто — по сердечным, кто в Дом звукозаписи, везунчики — на кинопробы. Наступавший новый год заставлял отдавать долги.
На доске объявлений белел листок желающие участвовать в вечере поэта Вознесенского на сцене театра могут присоединиться и явиться в кабинет главного режиссера тогда-то вместе с обязательным составом... Далее следовали фамилии — Губенко, Славина, Высоцкий, Золотухин, Хмельницкий, Васильев...
Сверхчуткий барометр общественных настроений, Юрий Петрович Любимов чувствовал острую потребность в живом поэтическом слове. Стихотворную лавину, это говорящее время, нельзя было остановить. Площадь у памятника Маяковскому была уже тесна. С другой стороны, любая толпа на улице потенциально опасна. «Когда появлялись афиши с именами Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Булата Окуджавы, невозможно было достать билет в Лужники, — любил вспоминать Высоцкий. — И такой интерес к чистой поэзии, просто к тому, что поэты читают свои стихи «живьем», просто читают... этот интерес есть только в России, и он традиционен. И, наверное, не только потому, что... они великие стихотворцы, но, наверное, еще и потому, что они себя всегда очень прилично в жизни вели, поэты. Были достойными гражданами, приличными людьми...»
Как-то Андрей Вознесенский подарил Любимову три своих поэтических сборника — «Мозаика», «Треугольная груша» и «Антимиры», вовсе не рассчитывая на их сценическую судьбу. Но случилось иначе. «Ко мне в комнатку на Елоховской, — рассказывал Андрей Андреевич, — приехал... моложавый Юрий Любимов в черной пузырящейся куртке на красной подкладке... Он позвал меня выступать в новом театре. Театр подготовил из моих стихов одно отделение. Я читал второе...»
Но перед тем была работа в третью смену. Днем репетиции, вечером очередные спектакли, а в перерывах между ними и по ночам подготовка «Антимиров». Актеры пытались соединить поэзию с гитарой, пантомимой, танцем и актерством. Высоцкий предложил Смехову сделать «на двоих» фрагмент из поэмы «Оза». Им удалось превратить его в свой маленький спектакль, чтобы «внятно объясниться в любви и в ненависти». Смехов, читая «под Андрея», изображал романтического долдона, звал приятеля в дальние дали. А Высоцкий, лежа на сцене с гитарой, то с тоской, то зло, то нежно вопрошал: «А на фига?» Зал неистовствовал от восторга.
«Он до стона заводил публику в монологе Ворона, — говорил Вознесенский. — Потом для него ввели кусок, в котором он проявил себя актером трагической силы. Когда обрушивался шквал оваций, он останавливал его рукой. «Провала прошу...» — хрипло произносил он. Гас свет. Он вызывал на себя прожектор, вжимал его в себя, как бревно, в живот, в кишки, и на срыве голоса заканчивал другими стихами: «Пошли мне, Господь, второго». За ним зияла бездна. На стихи эти он написал музыку. Это стало потом его песней»
...Таяла черная пропасть зала, маятник отбивает секунды, на пурпурном заднике графически четко проступают фигуры актеров, соединяются антимиры — иконописный лик мадонны и скафандр человека будущего — и начинается спектакль. «Время, остановись, ты — отвратительно...»
