Бертелье поднимал тосты за Россию, где у него остались заводы, и за возврат доброго старого строя. Время от времени к столику подходили подвыпившие французы и их жены. Бертелье представлял им Чебышева, Куприна, Алехина.
– О! Очень интересно! – щебетали французы и француженки, когда Бертелье сообщал про Алехина, что это чемпион мира, хотя по лицу подвыпивших гостей нетрудно было заметить, что они ни разу в жизни не слыхали этого имени и оно ничего им не говорило.
В середине вечера к Бертелье подошел хорошо одетый господин. «Букмекер», – сразу догадался Алехин. Господин что-то зашептал Бертелье на ухо, тот тоже шепотом спросил его о чем-то. Потом Бертелье вынул бумажник и отдал несколько ассигнаций букмекеру. Минут через пятнадцать тот вновь подбежал к Бертелье и, радостный, передал ему большую пачку денег.
– Вот это игра! – воскликнул Бертелье, похлопывая себя по карману, куда он спрятал деньги. – Две тысячи. Неплохая комбинация!
– Я тоже могу неплохо играть! – засмеялся Бертелье, так и не дождавшись ответа Алехина. – Тут тоже нужен точный расчет! Я все хотел спросить вас, господин Алехин, у вас есть специальность?
– Господин Алехин – юрист, – поспешил ответить за чемпиона Чебышев.
– А шахматы дают вам хорошие доходы?
– Как когда… – повел плечами Алехин.
– Ну вот, сколько, например, первый приз в турнире?
– Смотря какой турнир. Франков пятьсот, в большом турнире – тысяча.
– Лучше играть на скачках! – продолжал веселиться Бертелье. – Тут в один момент получаешь несколько ваших первых призов.
– Но ведь ты и проигрываешь, дорогой мой, – вмешалась жена Бертелье. – А мосье Алехин всегда первый.
Музыка заиграла новый танец и на несколько секунд прервала разговор за столом.
– Скажите, мосье Алехин, а в шашки вы играете? – спросила жена Бертелье.
– Немного играю.
– У нас в имении камердинер есть, вот ловкач в шашки! Всех обыгрывает. Вот бы вам с ним сразиться!
Алехин развел руками – куда мне!
– Нет, вы не смейтесь! – настаивала француженка. – Он тоже гроссмейстер! Настоящий гроссмейстер.
Опять воцарилось молчание. Куприн молча кивнул головой в сторону выхода. Алехин также кивком подтвердил согласие.
– Вы нас извините, – поднимаясь, произнес Алехин, – но мы с Александром Ивановичем должны вас покинуть. Срочные дела.
– Куда вы, праздник только начинается, впереди так много интересного! – защебетали Бортелье и его жена, но было совершенно ясно, что это всего лишь долг вежливости, что их мало интересуют молчаливые русские.
Замело тебя ветром, Россия,
Запуржило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой.
Четверостишье было написано по старому правописанию на обратной стороне обоев. Рядом с ним на стенах висели фотографии Московского Кремля, Большого театра, царь-колокола и царь-пушки. Тут же помещались примитивные рисунки памятника Петру Первому на коне, Зимнего дворца. На высоких подставках, покрытых вышитыми скатертями и полотенцами, стояли пузатые тульские самовары. В ресторане было сегодня мало народа, может быть потому, что не играл оркестр русских народных инструментов и но пел любимый корнет Григорий Орлов. Все же за некоторыми столиками Алехин увидел знакомых. О чем-то увлеченно беседовали артисты – Наталья Лысенко, Туржанский, с ними вместе сидели театральные деятели Дягилев, Питоев. Соседний столик занимали художники Яковлев, Сутин, Терешкович.
Алехин в Париже. Кафе де ля Пэ. 1928 г.
Алехин и Куприн, отказавшись от ужина в малоприятной компании, в «Мартьяныче» почувствовали голод. Куприн взглянул на принесенное официантом меню и подвинул его Алехину. Среди напитков значилось: «Мерзавчик» – 4 франка, «николашка» – 2,5 франка, «самоварчик» на 16 рюмок – 15 франков. Далее деликатесы французской кухни перемежались со знаменитой русской лососиной и черной икрой. Можно было при желании заказать курник, драгомировский фаршмак, блины.
– Порадовали мы французов, – усмехнулся Алехин, когда официант принял у них заказ: по «мерзавчику», фаршмак для Куприна, бифштекс Алехину. – Испортили весь праздник элегантности.
– Ничего, сейчас они щебечут, как им хочется, – махнул рукой Куприн. – Мы ведь с тобой им совсем не нужны. С Чебышевым у Бертелье есть, видимо, какие-то дела. А мы… Все печемся о потерянных заводах.
Вскоре официант принес заказ. Друзья чокнулись, молча, с аппетитом, поужинали. Поговорили о французах, о Чебышеве. Куприн расспросил затем Алехина о делах шахматных и с неохотой рассказал о своих литературных планах.
Опять помолчали. Вдруг Алехин вспомнил:
– Вот вы говорили, Александр Иванович, мы не нужны французам. А кому мы вообще нужны? И здесь мы чужие, и там, – куда-то вдаль показал Алехин. – Вы слышали, что про меня пишут в России!
– Читал в «Возрождении».
– Я же ни в чем не виноват! – с горячностью сказал Алехин. – Это все Семенов подстроил.
– Может быть, не нужно было приходить на этот банкет?
– Я ведь думал, что это только для шахматистов, для людей своих. А пришли черт знает кто! Что же мне теперь делать? Как по-вашему, Александр Иванович?
– Боюсь посоветовать.
– Поймите, это очень обидно, больно. Брат, сестра считают врагом. «Шахматный листок» отказался от моего сотрудничества. Бывало, пошлешь статью в Москву – будто дома побывал. А теперь – враг.
– Может быть, написать туда, разъяснить?
– Я думал. Да вряд ли что из этого получится. Можно и здесь остаться без крова и там ничего не добиться.
– Пожалуй, ты прав, Саша, – согласился Куприн. – Такой вопрос нужно решать одним ударом. Разрубать узел надо единым махом, без колебаний.
– Изгнанники мы с вами, Александр Иванович, – продолжил разговор Алехин. – Никому не нужны. С камердинером предлагают в шашки играть. Как вам это нравится?
– Тебе еще не так плохо, Саша, – печально произнес Куприн. – Можешь разъезжать по свету. А вот нам… Францию я люблю, – продолжал он после небольшой паузы, немного захмелев. – Прекрасен Париж, но ведь в нем так мало родного. Говорят не по-русски, в лавке, в пивной, да господи боже мой, всюду не по-нашему! А значит, поживешь, поживешь и писать перестанешь. Есть, конечно, писатели, их на Мадагаскар пошли на вечное поселение, они там строчить будут роман за романом. А мне все время надо родное, всякое – плохое и хорошее, только родное. Да разве только я один? Как-то Рахманинов жаловался: «Как же сочинять, – говорит, – если нет мелодии! Если я давно уже не слышал, как шелестит рожь, как шумят березы».
– Чебышев сказал: ты теперь принадлежишь всему миру, – сказал Алехин, воспользовавшись короткой паузой. – А если разобраться – никому.
– Я не могу больше писать, – продолжал свою мысль Куприн. – Не о чем. Иные притворяются, что и без родины можно. Притворяются… Я часами мечтаю о Москве. О моей милой, родной Москве. Трудно без родины. Даже цветы на родине пахнут по-иному. Их аромат более сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей.
– А мне дорога в Москву теперь закрыта, – развел руками Алехин.
– Ничего, все можно поправить, – попытался успокоить собеседника Куприн. – Можно совершить глупость, только бы
