слова, стороны обязывались поддержать друг друга в случае любых военных осложнений с любой внешней стороной.
Договор был немедленно окрещен «Стальным пактом».
Надо сказать, для этого были хорошие основания. Стороны связывались вроде бы нерушимым соглашением, и Муссолини, в частности, получал защиту от английского гнева. Когда посол Великобритании, сэр Перси Лорейн, явился к нему за объяснениями по поводу захвата Албании, дуче не стал его и слушать.
В союзе с Германией он чувствовал себя в полной безопасности. Английские министры уже дважды отступили перед Германией: первый раз в Мюнхене, при посредничестве Муссолини, второй раз — в марте 1939 года, уже без всякого посредничества.
Чемберлен сказал в парламенте, что гарантии, данные Великобританией Чехословакии, больше не существуют — в силу того, что сама страна распалась на части. Конечно, меньше всех в это объяснение верил сам Чемберлен. Он был обманут Гитлером, который попросту наплевал на данное им обещание оставить чехов в покое.
И Муссолини думал, что он ничем не рискует — если уж англичане пальцем не двинули в защиту Чехословакии, чьи новые границы они как бы гарантировали в 1938 году, то уж, конечно, они ничего не сделают в защиту Албании, которой они ничего не обещали.
Дуче, по-видимому, искренне полагал, что если Англия и не боится Италии, то уж Италии в нерушимой связке с Германией она испугается наверняка.
Психологически он все-таки так и остался пареньком с кастетом в кармане и многих вещей не понимал. Уинстон Черчилль, который в политику умиротворения не верил, выступал против Мюнхенского соглашения и вообще был политическим противником премьер-министра, в английских делах разбирался получше Муссолини.
Так вот, после захвата немцами Праги он сказал следующее:
«Чемберлен не любил, когда его обманывали».
Феличе Гварнери был специалистом по финансам и человеком в этой сфере в высшей степени компетентным — настолько компетентным, что стал членом кабинета министров Италии. И в этом качестве занимался внешней торговлей. Так вот еще в 1937 году он говорил, что погоня за престижем стоит неоправданно дорого и что абсолютно ненужная война в Испании стоила стране половины запасов иностранной валюты, а они и так невелики.
В отношении запасов валюты Италии Гварнери был совершенно прав.
Если взять национальный доход на душу населения в 1913 году, последнем перед Великой войной 19141918 годов, и проиндексировать его, приняв США за 100, то показатель Италии был бы всего 43. Она отставала и от Франции, и от Германии, а от Англии с ее 83 единицами отставала почти что вдвое [117].
Причин на то было много. Италия вошла в XX век как страна преимущественно сельскохозяйственная. Развитию тяжелой индустрии мешали затруднения с промышленным сырьем — добыча угля в Италии составляла меньше миллиона тонн в год.
Для сравнения: даже бедная углем Франция добывала 40 миллионов тонн [118].
Фашистская революция 1922 года изменила в Италии многие вещи, но реальности географии остались такими, как и были. Италии не хватало сырья, и рывок к созданию империи ничего в этом смысле не поправил.
Из-за возросших военных расходов уже в 1936 году курс лиры упал на 40 %, а испанская война за три года высосала из итальянской экономики еще восемь с лишним миллиардов лир — и без малейшей отдачи.
У Феличе Гварнери были все основания для огорчения.
Простые граждане, конечно, в тонкости сравнительных курсов валют не входили, но повышение цен и дефицит ощущали очень явно. Хлеба пока хватало, но ссора с Англией из-за Эфиопии повела к эмбарго, и в Италии начались перебои с поставками кофе. Пришлось начать использовать заменители вроде цикория.
Это не понравилось.
Как известно, при отсутствии свободной прессы наилучшим индикатором общественных настроений служат анекдоты, и в Италии стала популярной песенка про то, что, когда король наш, Виктор Эммануил, был простым королем Италии, кофе имелся в каждой кухне, а как стал императором Эфиопии, то кофе стало трудно найти, а как стал еще и королем Албании, так кофе исчез совсем. И, в общем-то, надо беречься…
«…а то он найдет еще одну корону — и не станет и цикория…».
Вообще-то нельзя сказать, что в экономическом смысле внешние захваты были сплошным убытком. Захват Эфиопии полностью переориентировал ее торговые потоки на Италию, и буквально за пару лет общая торговля с этой новой колонией выросла в 10 раз и превысила два миллиарда лир в год.
Общий импорт страны — как и ее экспорт — разворачивался в сторону Германии.
Тут были свои проблемы. Обе страны испытывали нехватку твердой валюты, так что обмен шел в основном по бартеру.
Вообще-то, если глянуть в энциклопедию, то понятие это определяется так:
«Бартер — вид гражданско-правового договора, при котором одна сторона берет на себя обязательство передать другой стороне некоторое имущество против обязательства другой стороны передать первой имущество равной стоимости (с точки зрения сторон договора»..
Вот эта оговорка — «с точки зрения сторон договора», — говоря иносказательно, весит тонну.
До тех пор, пока Муссолини не начал свой прогерманский крен во внешней политике, торговля Италии с главными державами Европы была более или менее уравновешена.
В 1932 году на долю Германии приходилось 11 %, на долю Англии — тоже 11 %, и еще 8 %> приходилось на Францию. А в 1936-м, из-за ссор по поводу войны в Эфиопии, доля Англии и Франции, взятых вместе, упала до 6 %, а доля Германии возросла до 20 %.
Эта тенденция еще виднее, если взять цифры только по импорту [119].
Даже после признания Итальянской империи в конце 1938 года Англия и Франция смогли довести свой импорт в Италию только до 8 % ее рынка, а Германия тем временем заполняла его на 27 %.
И получалось, что нет у Италии альтернативы германским поставкам, и в переговорах по бартерным расчетам ей приходилось уступать — хотя бы потому, что ее партнер был много сильнее.
Это тоже очень ощущалось.
Италия, скажем, несмотря на то что вроде бы начала программу довооружений, спланированную очень плохо, все никак не могла справиться с проблемой безработицы. А в Германии, наоборот, ощущалась нехватка рабочей силы — ив итоге партнеры по «Стальному пакту» начали импорт итальянских рабочих в Германию.
Престижу дуче это не помогло.
Уехавшие устраивались на новом месте по-разному. В Германии, рехнувшейся на идее расовой исключительности, им часто было нелегко, и тогда они писали домой письма, содержание которых их родню не радовало. А те,
