Я настолько любила июль и жаркое солнце в Сибири, что просто плавала в блаженстве. Эта любовь к солнцу сохранилась у меня до сих пор, хотя теперь я его уже побаиваюсь из-за радиации, о которой так много говорят. В то время мы и не знали такого слова.
Когда в разгар лета уже можно было купаться, мы компанией уезжали на велосипедах на Томь, протекавшую на расстоянии примерно трех километров от Кузнецкстроя. По пути к Томи и обратно надо было проезжать через глубокий и очень широкий овраг. Дорога была в виде большой насыпи с довольно крутыми склонами и узкой полосой, выложенной булыжником, для движения всего одного ряда машин. Эта дорога служила для перевозки песка и гравия от берега Томи до строительной площадки. Можно было вполне сносно проехать посередине дороги, но когда нас догонял или катил навстречу дребезжащий грузовик, надо было съехать на самый ее край, и меня каждый раз охватывал такой страх, что я буквально холодела. В такие моменты малейшее неосторожное движение могло привести к падению, и тогда уж, наверное, пришлось бы катиться по крутому земляному склону до самого дна оврага наперегонки с велосипедом. И, как ни приятно было купаться в Томи, в ее теплой и мягкой воде, мой страх перед этим куском дороги иногда удерживал меня от поездки.
Летом 1931 года из Кузнецкстроя уехали супруги Кудрявцевы. Володе предложили выгодное место под Свердловском в городе Салда, где тоже были металлургические или сталелитейные заводы.
С наступлением осени на Кузнецкстрое начали готовиться к пуску первой домны. Строили сразу две трубы для обеих доменных печей. Каждую трубу возводила своя бригада каменщиков, и эти бригады соревновались между собой. Не только мы, инженеры, но и рабочие всех участков, все домохозяйки из окон своих комнат наблюдали за этим соревнованием. Всех охватило волнение, люди между собою спорили, заключали пари, кто закончит раньше. Никто не оставался равнодушным, воодушевление было всеобщим. Бригады каменщиков были одинаково сильные, поэтому кирпичная кладка поднималась чуть выше то на одной, то на другой трубе. Трубы были очень высокие, и потому отовсюду было видно, кто кого опережает в данный момент.
В связи с предстоящим пуском первой домны на Кузнецкстрой приехал начальник Востокостали Яков Павлович Иванченко. Если кто-то приезжал на Кузнецк-строй, особенно из корреспондентов газет, то непременно у него появлялось желание со мной познакомиться. Во-первых, я была единственной женщиной-инженером, а во-вторых, меня насильно оставили здесь работать. И несмотря на то что прошел уже год, как я работала на Кузнецкстрое, интерес ко мне, как это ни удивительно, не пропадал. И, конечно, рассказали про меня Иванченко. Возможно, это сделал кто-то из дотошных журналистов, приехавших вместе с ним. Очевидно, Иванченко захотел со мной познакомиться, и как-то раз начальник строительства Франкфурт пригласил меня к себе в кабинет и представил Иванченко. Я не стала ему жаловаться на Франкфурта. Он сам расспросил меня о моей работе и вдруг спросил, не хочу ли я работать в Москве. Я сказала, что хотела бы поехать в Москву, чтобы напечатать статью о расчете железобетонных каркасов, которую я написала еще в студенческие годы, работая у Молотилова вместе с Никитиным и Полянским. И вдруг Иванченко говорит: «Надо наказать Франкфурта за то, что он так поступил с Вами, и поэтому я предлагаю Вам поехать в Москву для работы в Гипромезе (Государственном институте по проектированию металлургических заводов)». Он предложил мне зайти к нему через день за письмами и сказал: «А Вы знаете, что Франкфурт называет Вас тургеневской девушкой, а я буду называть Турандот, если Вы не возражаете». Надо же, уже успели рассказать ему и о той критической заметке в стенной газете! Оказывается, мужчины так же любят сплетничать, как и женщины.
Яков Павлович передал мне два письма: одно — к начальнику Гипромеза Колесникову, а другое — к своей сестре Анне Павловне. Он сказал мне: «Пока Гипромез не даст Вам комнату, Вы можете жить у Анны Павловны в моей комнате. Я не так уж скоро приеду в Москву». Управление Востокостали и постоянная квартира Якова Павловича находились в Свердловске.
Я не могла уехать сразу же после разговора с Иванченко. Новых заданий у Александри я не брала, но всё, что начала проектировать, должна была закончить, и пришлось задержаться до декабря. Я уехала в Томск, не дождавшись праздника по поводу пуска первой домны. Я так соскучилась по маме и братьям, что готова была лететь домой самолетом, но они летали очень редко и только по особым случаям.
С АРэ мы договорились, что он приедет в Томск после торжеств, так как я все же убедила его в необходимости получить высшее образование и для этого поступить в Томский архитектурный институт. Прощаясь с Резником и Эммануэлем, я взяла их московские телефоны и адреса, чтобы встретиться, когда они вернутся домой. С Александри прощание было очень нежным — я так обязана была ему за постоянно дружеское ко мне отношение, за кружок, которым он руководил и в котором я многому научилась.
В Томске меня встречали братья, а когда я вошла в свою комнату, то чуть не упала в обморок. В нашей комнате стояло пианино, и мама таинственно улыбалась. Я решила, что мама экономила деньги, которые я посылала, оставляя себе совсем мало, но оказалось по-другому, о чем я и не могла предположить. Мама мне рассказала, что еще в селе Боготол, когда у нас остановился штаб дивизии Белой армии, офицеры внесли в дом пишущую машинку «Ундервуд», должно быть, предполагая на ней работать. На время они поставили ее под стол, так как собирались ужинать. Но в эту же ночь пришли красные и всех арестовали. Вернувшийся генерал не мог взять машинку с собой и оставил ее моему отцу. Мама спрятала ее в кладовую, завернув в одеяло. Позже машинку перевезли в город Боготол. Как говорила мама, они с папой боялись кому-нибудь сказать о машинке, чтобы не вызвать подозрений и чтобы власти машинку не забрали. В 1926 году мама перевезла ее в Томск, и она, запакованная, лежала у нас под кроватью. Я ничего об этом не знала, а мама не знала, для чего она могла нам пригодиться или как и кому ее можно было продать. Но она понимала, что это — ценная вещь. Пока я была на Кузнецкстрое, маме удалось найти надежного покупателя на «Ундервуд», и она выручила за нее хорошие деньги. И сразу же купила у кого-то пианино немецкой фирмы в хорошем состоянии. Мама помнила, как я все детство мечтала научиться играть на пианино и не имела такой возможности, а также и то, что мои братья, особенно Олег, были очень способны к музыке и играли на других музыкальных инструментах. Я тут же купила ноты и учебник для начинающих. Я выучила две вещи: пьесу «Тихая жалоба» и «Вальс цветов». Из-за игры на пианино мне не хотелось уезжать из дома, и я затянула с отъездом почти до самого Нового года. Но в конце концов надо было уезжать.
