Мне хотелось повидаться с Макой, Никитиным, Брейденбахом и другими моими знакомыми по институту, и поэтому я взяла билет до Новосибирска. Я переписывалась с Макой и знала, что она после окончания института получила направление на работу в проектную организацию Новосибирска, как и многие другие, в том числе Игорь Брейденбах — самый красивый студент нашего института. Коля Никитин работал в Новосибирске уже больше года. Мака писала мне, что он женился на той самой девушке Кире, с которой познакомился на Кавказе во время отпуска и о которой я узнала из его письма. Мы уговорились с Макой, что я проездом в Москву остановлюсь у нее в Новосибирске на два-три дня. Но уже в Томске я получила от Маки телеграмму, что она должна уехать в Мотовилиху, так как заболел ее отец, и Мака взяла отпуск на десять дней. В телеграмме она сообщила, что я могу остановиться в ее комнате и что ключ она оставила у соседки.
Я приехала в Новосибирск поздно вечером и сразу же легла спать, а утром я проснулась в удивительно счастливом настроении и не могла понять, в чем дело. Комнату заливал зимний солнечный свет, пробивавшийся сквозь замерзшие окна, и ощущение счастья меня переполняло так, как это бывало только в детстве. Мне хотелось вскочить, петь, танцевать, и я не понимала, отчего так радостно на душе. Я была счастлива оттого, что одна и свободна, что не связала себя никакими обещаниями с АРэ, и могу делать все что захочу, и ни от кого не завишу. Что же это такое? Как мне не стыдно! АРэ был мне настоящим другом, а я не захотела даже написать ему. Значит, была во мне какая-то жестокость или эгоизм, от которых мне не захотелось освободиться.
Я побывала в Сибирском институте инженеров транспорта и взяла свой диплом, хотя окончила я вовсе не этот новый институт, а Томский технологический. Затем зашла в проектную строительную организацию, где работали мои бывшие сокурсники, в том числе Мака, повидала знакомых и Игоря Брейденбаха, к которому была приглашена на вечер в гости. Колю Никитина я не видела — он работал в другой организации, но зато вечером от Игоря услышала о его жизни. Жена Коли Кира оказалась женщиной разгульной: она любила собирать у себя гостей, и, если в Новосибирск приезжали актеры или целая труппа, она зазывала всех к себе и устраивала роскошный по тем временам пир. Коля должен был все это оплачивать и работал как сумасшедший. Он зарабатывал много денег, но Кира все их тратила. Ничем, кроме развлечений и новых знакомств, Кира не интересовалась, и уж тем более работой своего мужа. Мне было грустно это слышать, и, может быть, из-за Киры ни Коля не искал встречи со мной, ни я с ним. Но и жизнь Игоря Брейденбаха тоже состояла из работы днем и застолий по вечерам по любому поводу. Жена Игоря Верочка была слабохарактерной женщиной и препятствовать частым выпивкам мужа не могла. Отец Игоря был главным инженером Новосибирска, а мать давно умерла от запоя, и Игорь, очевидно, унаследовал от матери пристрастие к выпивкам. В Томске, когда мы были студентами, я не видела его пьяным, а здесь слишком часто пили, и похоже, что для Игоря это было главным удовольствием. Я была на одном таком вечере у Брейденбахов, устроенном якобы в честь моего приезда, но уже назавтра меня приглашали на такой же прием, но уже по другому поводу. Здесь же среди гостей крутилась маленькая девочка, дочь Брейденбахов Надежда, пока не засыпала где придется. Все это мне очень не понравилось, и я решила уехать из Новосибирска на следующий день. Без Маки мне незачем было там оставаться. Я взяла билет до Свердловска и дала телеграмму Кудрявцевым — я хотела Новый год встретить с Агочкой и Володей. Было уже 30 декабря. Встречали Новый год не дома, а у начальника Володи, но никаких подробностей той встречи я не запомнила. У Кудрявцевых я получила удовольствие от игры Агочки на пианино: она играла для меня много, и я влюбилась в музыку Скрябина и Брамса, которой не знала раньше. И уже третьего января я уехала в Москву.
Часть вторая
Москва — до войны
Оставив вещи в камере хранения, я поехала искать Анну Павловну Иванченко. Ее квартира была в самом центре Москвы, на Петровке, 26, в доме Донугля[7]. Я передала Анне Павловне письмо брата и сейчас же была отправлена на вокзал за вещами. Анна Павловна оказалась таким же добрым человеком, как и ее брат, и была такая же полная, как он. Она жила в этой квартире с дочерью Галей, девочкой лет восьми. Я рассказала Анне Павловне всё, что знала о Якове Павловиче, и, поужинав, легла спать. На следующий же день я была в Гипромезе у Колесникова и получила направление на работу в конструкторский отдел. Меня определили в группу, руководителем которой был инженер Барский. Там я должна была делать рабочие чертежи прокатного цеха под названием «Стан-500» для Магнитогорского металлургического завода. Барскому никаких вопросов я не задавала, поскольку работа была привычной и затруднений не возникало. Он сам подходил ко мне и придирчиво проверял мои расчеты и чертежи, но ошибок не было. Чертила я карандашом красиво и чисто, и скоро меня стали ставить в пример другим инженерам. Возможно, поэтому окружающие относились ко мне не так уж дружелюбно, но и я, стесняясь, не общалась с ними и, отработав свое время, быстро уходила домой. У Анны Павловны мне было хорошо, уютно, как дома, была своя комната, где я могла читать и писать письма. Приятно было общаться с Анной Павловной и играть с Галей. Про нее Анна Павловна рассказала, что, когда они приехали в Москву и она первый раз выпустила Галю во двор, где было много детей, они тотчас же ее окружили и стали кричать «Жидовка, жидовка!» на все лады. Галя не стала им возражать, хотя еврейкой не была, она стояла молча, а потом ушла домой. Может быть, девочка в шесть лет и не знала, что означает это слово, но Анна Павловна сказала: «Вот какой антисемитизм в Москве даже среди детей. На Украине я этого не знала. Нет, не смогу я жить в Москве: всё мне здесь не нравится, уеду обратно на Украину, в Сумы. Там у меня была хорошая работа, меня все знали и уважали, и только по просьбе брата я согласилась сюда приехать».
Еще в январе я решила сходить к моим старым знакомым — Валединским в Машков переулок, где я жила летом 1929 года во время своей студенческой практики. Увы, Валединских по знакомому адресу не оказалось, они переехали на другую квартиру, а новые жильцы не могли сказать куда. Конечно, я могла бы пойти в домоуправление или написать Софье Константиновне в Томск, но, постоянно думая о Валединских, я ничего не предпринимала, чтобы их разыскать. Дело было еще в том, что уже в начале февраля Гипромез дал мне комнату в доме-общежитии на Соколе, и я начала в ней устраиваться. Комната была на втором этаже, угловая, самая удаленная от входа с улицы, в конце довольно длинного коридора со множеством дверей. В моей комнате было тепло от центрального отопления, была даже мебель: узкая железная кровать с матрацем, подушкой и одеялом, простой стол, прикроватная тумбочка, две или три табуретки, а также вешалка. Туалет и кухня располагались в начале коридора, душа не было, но холодная вода была. Кухней я никогда не пользовалась, обедала в столовой, а для того, чтобы утром и вечером выпить чая, купила электрическую плитку, чайник и немного посуды. Мне хотелось занавесить окна в моей комнате — два в продольной стене и одно в торцевой, — чтобы меня не было видно с улицы. Но приобрести материал было невозможно.
