– Хочешь под одеяло, китаянка? – и начал меня щекотать.
Мы боролись и безостановочно хохотали. Потом он вскочил:
– Поехали на Кони-Айленд. Еще раз сфотографируемся.
Мы проделали все, что доставляло нам столько удовольствия: написали свои имена на песке, перекусили в “Нэйтанз”, прогулялись по “Астроленду”. Сфотографировались у того же старика фотографа, я – верхом на чучеле пони (Роберт уговорил).
На Кони-Айленде мы пробыли до сумерек, сели на поезд линии “Эф” и поехали домой.
– Наше “мы” никто не отменял, – сказал Роберт. Сжал мою руку, и в вагоне я заснула у него на плече.
К сожалению, это наше фото вдвоем позднее потерялось, но сохранилась моя фотография верхом на пони: сижу одна, смотрю слегка вызывающе.
Роберт устроился на ящике от апельсинов. Я читала ему новые стихи.
– Надо бы, чтобы тебя люди слышали, – сказал он, как говорил всегда.
– Меня слышишь ты. Мне этого достаточно.
– А я хочу, чтобы тебя слышали все.
– Нет, ты хочешь, чтобы я читала на этих треклятых чаепитиях.
Но Роберт давил на меня, не слушал никаких возражений, и когда Джерард Маланга рассказал ему, что во вторник поэт Джим Кэрролл проводит “вечер открытого микрофона”, Роберт взял с меня обещание выступить.
Я согласилась попробовать. Выбрала пару стихотворений, которые сочла подходящими для чтения вслух. Какие – уже не помню. Зато отлично помню наряд Роберта – ковбойские чапсы из золотой парчи, сшитые по его собственной выкройке. Мы немножко поспорили, стоит ли надевать к ним парчовый гульфик, но сочли его излишним. Дело было в День взятия Бастилии, и я пошутила: стоит поэтам увидеть Роберта, как многие потеряют голову.
Джим Кэрролл понравился мне сразу. Восхитительный: стройный, но крепко сложенный, с длинными золотисто-рыжими волосами, на ногах – высокие кроссовки “Конверс”. И колоссальное обаяние. Он показался мне чем-то средним между Артюром Рембо и святым безумцем Парсифалем.
Мои стихи эволюционировали: формализм французских стихотворений в прозе сменился дерзостью Блеза Сандрара, Маяковского и Грегори Корсо. Новые влияния привнесли в мое творчество юмор и толику нахальства. Роберт непременно был моим первым слушателем, и я преодолевала неуверенность, просто читая ему вслух.
Я слушала записи поэтов-битников и Оскара Брауна-младшего[91], изучала, как читали стихи Вейчел Линдси[92] и Арт Карни[93].
Как-то вечером после убийственно долгой репетиции “Острова” я случайно встретила Джима – он слонялся у дверей “Челси” и ел фруктовое мороженое. Я спросила, не желает ли он сходить со мной за компанию в пончиковую – выпить никуда не годного кофе.
– Конечно хочу, – сказал он.
Я рассказала ему, что в пончиковой мне нравится работать над стихами. На следующий вечер он повел меня пить никуда не годный кофе в “Бикфордз” на Сорок второй. И сообщил:
– А здесь любил работать Керуак.
Где Джим живет, оставалось загадкой, но в “Челси” он проводил массу времени. На следующий вечер он оказался у меня в гостях и в итоге остался ночевать в моей части лофта. Впервые за долгое время я испытала подлинные чувства к кому-либо, кроме Роберта.
Роберт считал себя частью этого расклада: если бы не он, я бы не познакомилась с Джимом. Роберт и Джим отлично поладили, и, к счастью, никому из них не казалось, будто наше с Робертом проживание на одном этаже – нечто противоестественное. Роберт часто оставался ночевать у Дэвида и, похоже, был рад, что я у себя в лофте не одна.
Я как умела посвятила себя заботам о Джиме. Укрывала его одеялом, когда он спал. Утром приносила ему кофе с пончиками. С деньгами у него было туговато. Он не стеснялся того, что сидит на героине (правда, употреблял он в умеренных дозах). Иногда я ходила с ним добывать наркотики. О тяжелых наркотиках я ничего не знала – разве что читала роман Александра Троччи “Книга Каина”, где наркоман плавает на барже и пишет книгу: баржа бороздит реки, на которых стоит Нью-Йорк, а джанк бороздит реки души героя. Когда Джим вонзал иглу в свою веснушчатую руку, он походил на черного двойника Гекльберри Финна. Я отворачивалась. Потом спрашивала:
– Это больно?
– Да нет, – отвечал он, – за меня не беспокойся.
Потом я сидела с ним, а он декламировал Уитмена и как бы засыпал сидя.
Днем, пока я была на работе, Роберт с Джимом ходили гулять – шли пешком до Таймс-сквер. Их роднила любовь к адским безднам этого местечка. В странствиях они обнаружили, что у них есть еще кое-что общее – склонность торговать собой. Только Джим зарабатывал на наркотики, а Роберт – на аренду квартиры. Тогда Роберт все еще окончательно не разобрался в своей натуре и влечениях. Бунтовал против своего отождествления с сексуальной ориентацией, гадал, чего ищет на панели – денег или удовольствия. С Джимом он мог обсуждать такие темы: Джим не был склонен к морализаторству. Оба брали с мужчин деньги, но Джим – без всяких угрызений совести. Считал, что это обычный бизнес.
– А откуда ты знаешь, что ты не гей? – допытывался Роберт.
– Уверен, – отвечал Джим. – Я всегда требую плату.
В середине июля я внесла последний взнос за мою первую гитару, которую попросила придержать для меня в ломбарде на Восьмой авеню. Маленький акустический “Мартин”, модель для гостиных. На деке – крохотная переводная картинка с лазурной птичкой. Ремень, сплетенный из разноцветных шнурков. Я купила сборник песен Дилана и выучила несколько простейших аккордов. Первое время выходило не так уж плохо, но чем больше я упражнялась, тем хуже звучала гитара. Я и не знала, что ее надо настраивать. Пошла к Мэтью, он настроил. Потом меня осенило: как только гитара расстроится, надо найти какого-нибудь музыканта и предложить ему на ней поиграть. В “Челси” музыкантов хватало.
“Пожар, возникший без причины” (“Fire of Unknown Origin”) я сочинила как стихотворение, но после знакомства с Бобби переделала в свою первую песню. Кое-как подобрала аккорды для аккомпанемента на гитаре и спела ее Роберту и Сэнди. Сэнди возликовала больше всех: ведь это ее платье шуршало по полу в коридорах.
Слышишь шорох в коридоре?
На подходе смерть.
В женском праздничном уборе
На подходе смерть.
Смерть здесь – и я бессильна.
Смерть, стой, оставь хоть что-нибудь.
Пожар, возникший без причины, моего милого унес[94].
Играя в “Острове”, я пришла к мысли, что создана для сцены. Я никогда не испытывала мандража перед своим выходом, любила провоцировать зрителей на реакцию. Но тогда же я сказала себе: “Запомни, в актрисы ты не годишься”. По мне, актерская доля – все равно что солдатская: нужно жертвовать собой ради высшего блага. Верить в дело, которому служишь. А из меня актриса не получалась: я просто не могла в достаточной мере поступиться своей личностью.
