Если бы кто-нибудь мог заглянуть в тот миг в мою душу, я устыдилась бы, что через полгода после гибели Н. И. меня могла привести в восторг чарующая красота природы. Но как же прав оказался Илья Эренбург, написавший: «Утешить человека может мелочь, шум листьев или летом светлый ливень». День тот запечатлелся в моей памяти как особенный, неповторимый за все время заключения. Мое настроение подняла не только природа, показавшаяся мне после кромешной подвальной тьмы сказочно прекрасной, но и юный конвоир, давший мне возможность насладиться ею и понять, что есть еще люди на земле, сохранившие, несмотря на свои весьма несимпатичные обязанности, душевную чуткость.
Вскоре, уже сидя в одиночке антибесского изолятора, я сочинила стихи, которые, как мне кажется, еще в большей степени, чем проза, отражают мое тогдашнее настроение:
Конвоир
Вел меня парнишка юный,
Славный малый — конвоир.
Был он прост, простым казался
Ему сложный этот мир.
И с утра до самой ночи
Вел он названных врагов,
Шли угрюмые покорно,
Без собак и без оков.
То водил их в одиночку,
То гонял, как скот, — гуртом.
Ежедневно занимался
Бесполезным он трудом.
Сколько пар сапог сносил он,
Счета сам тому не знал.
Получал он харч недурный,
Словом, жил — не унывал.
«А за что сюда попала?
Не за то, видать, что крала?
Может, муж что натворил?
Я вчерась таких водил…
Ну и что им было надо…
Вот гоняй вас всех, как стадо,
В зной и холод, в час любой.
А, наверно, был парнишка
Тоже очень молодой?..»
Наломал сухие сучья,
Потянул дымок с костра.
Миг тот, мог ли быть он лучше?
Мог ли? — Нет, не та пора!
После мрачного подвала,
Где я заживо гнила,
Где мне только привиденье
Появлялось из угла.
Там мне виделось распятье
На кресте, но не Христа!
Мне бы ринуться в объятья,
Руки — плети, кровь — уста.
Ясны были без дознанья
Все черты его лица;
Может, мне как наказанье
Крест поставили туда?
Черный ворон, злой, коварный,
Сердце, мозг ему клевал,
Кровь сочилась алой каплей,
Ворон жил — на все плевал!
Ворон трупами питался,
Раскормился — все не сыт,
И разнес он по России
Страх и рабство, гнет и стыд!
Осень. Лес уже оделся
В золотистый сарафан,
Что любил писать художник,
Знаменитый Левитан.
Лес шумел, стонал от ветра,
Воздух свежий опьянял,
Солнца луч светил так ясно,
Но теплом не баловал.
И пшеница волновалась
Золотистою волной,
Что не всю ее убрали
Этой позднею порой.
Вечер быстренько подкрался,
Озарил закатом лес,
И вдали был виден лагерь,
Изолятор «Антибес».
Антибесский изолятор находился в зоне лагеря, поэтому был огорожен непрочным плетнем. Камера была больше, светлее, с довольно широким зарешеченным окном. И хотя изолятор был тоже полуподвальным, все же верхние нары были на уровне земли. Из окна хорошо просматривалась часть тюремного двора, а за плетнем, в зоне лагеря, идущие под конвоем на работу заключенные: лагерь был сельскохозяйственный.
Изолятор из штрафного был превращен в следственный. В камере напротив оказались те три биолога, что сидели за стенкой в новосибирском подвале вместе с расстрелянным сотрудником НКВД. А рядом за стенкой — бандит по кличке Жиган. За месяц до окончания десятилетнего срока заключения в предчувствии приближающейся воли он не выдержал, сбежал из лагеря и был пойман. За сутки своего пребывания рядом со мной он ухитрился проделать в стенке сначала щель, через которую мог меня видеть, затем отверстие такого размера, что голова его свободно пролезала в мою камеру. И я пришла в ужас, когда увидела лицо с черными горящими глазами. Пришлось сообщить об этом надзирателю, после чего Жигана перевели в другую камеру.
К этому времени я была опытным зеком. Я побывала уже во многих тюрьмах: Астраханской, Саратовской, Свердловской, Томской, Новосибирской. Начала привыкать к существованию в одиночке без книг, без бумаги и карандаша, где можно было только рифмовать строчки, повторять их, чтобы запомнить, читать наизусть стихи любимых поэтов, обязательно повторять каждое утро письмо-завещание Бухарина. Наконец, вспоминать, вспоминать и вспоминать свое прошлое, на редкость радостное и невероятно мучительное.
После подвальной сырости антибесский изолятор казался терпимым, как ни странно, даже уютным. Вечерами в коридоре топили печь и приятно потрескивали сухие березовые дрова. Кормили там тоже гораздо лучше, чем в других тюрьмах: овощей было вдоволь, и еще не приморожены были они, а в супе даже куски мяса свиного плавали. Неплохо для того страшного времени. И Сквирский меня не тревожил. Так прошли сентябрь и октябрь. Наступил ноябрь. Зима прочно сковала сибирскую землю, и за окном виднелись ослепительно белые снежные сугробы. Ожидание становилось уже невмоготу. В первых числах ноября в изоляторе появился новый надзиратель, к радости моей, Ванек, тот конвоир, что вел меня из Мариинска в Антибес. Однажды во время прогулки я увидела сидящего на снегу, дрожащего от холода котенка, худущего, в пушистой сибирской шубке. Я попросила разрешения забрать котенка в камеру. «А чего же, бери», — разрешил Ванек. Котенка назвала Антибес. И сразу же еще одна радостная неожиданность: деньги от матери получила, первый и последний раз за пребывание в заключении. Почти целый год они шли до меня. К этому времени мать уже сама оказалась за решеткой.
Купил мне Ванек в ларьке банку сливового варенья, булку белого хлеба, кулек конфет-подушечек, пачку чая, печенье и банку молока. Так, вдвоем с котенком, встретила я 21-ю годовщину Октябрьской революции. По случаю праздника расстелила чистую тряпку на нарах, и «стол мой ломился от яств»: печенье, варенье, а рядом котенок лакал, причмокивая, молоко из консервной банки. Я взяла его на руки и громко произнесла:
— Выпьем, Антибесик, за Сталина (молоко, разумеется), за нашу «счастливую» жизнь! Ура ему, ура! — а то замерз бы ты в снегу!
И тут-то случилась беда: дверь в камеру открылась, и начальник следственной части антибесского лагеря вошел в камеру со страшным скандалом:
