Через несколько месяцев я узнала, что Володя женился. Чуть-чуть приукрашивая, могу сказать, что пережила это известие тяжело, но с достоинством. Анечка и папа писали мне чудные письма об Израиле и о переменных успехах в мамином состоянии. Собственно, успехом считалось, что она нормально ест и нормально спит. Андрей занимался музыкой и английским, отлично учился в школе, а я готовилась к отъезду.
Стоило мне хоть немного окунуться в эти проблемы, как я уже знала, что надо покупать, и бегала, высунув язык, собирая свой «джентельменский» набор: хохлома, самовар, льняные простыни и янтарные бусы.
Я мечтала уехать в Израиль, потому что там была моя семья, и я чувствовала себя затерянным и недостающим осколком в разбитой вазе. Если бы папа с мамой и Анечкой жили на Тайване, я бы с таким же рвением стремилась туда. Анечка и папа описывали Израиль, как сказочную страну, и я считала, что мне к тому же еще и повезло, что они живут именно там. Никаких сентиментов к Израилю у меня не было, и я с удовольствием выполняла просьбы моих знакомых, нуждающихся в «Вызове», но уезжающих в Америку. К Анечке авиапочтой шли их координаты с просьбой сделать срочно, обязательно, не откладывая. Я была поражена и, признаюсь, меня даже покоробило, когда Анечка написала мне: «Я прошу тебя не давать мне адреса людей, уезжающих не в Израиль. Высылать им „Вызов“ мне неприятно». «Ну не все ли ей равно, куда они едут, — думала я с легким раздражением. — Может, у них мама в Америке». Но скоро выкинула это из головы, хотя Анечкину просьбу выполнила.
В мае 1980 года, когда я уже совсем потеряла терпение, меня вызвали в ОВИР. Я вышла из троллейбуса на одну остановку раньше и прошлась пешком, снисходительно оглядывая прохожих и заходя в близлежащие магазины, прицениваясь к предстоящим покупкам. У меня была прекрасная «отъездная» биография — все мои близкие родственники жили в Израиле, и никто из моих знакомых (включая меня) не сомневался в положительном решении.
В ОВИРе была очередь. На стенах — антиизраильская пропаганда. В дверях — милиционер. Меня вызвали. Инспектор очень по деловому достала какую-то бумажку и сказала обыденным тоном: «Распишитесь, что вы поставлены в известность, что в выезде на постоянное жительство в Израиль вам отказано». У меня защемило сердце. «Но почему?» — спросила я, искренне не понимая. «Здесь все написано. Отказ — в интересах Советского государства». «Но что это значит?» — спросила я, тупо уставившись в бумажку и надеясь найти там кокое-нибудь объяснение. «Вы что, русский язык не понимаете? Более ясно, чем здесь сказано, сказать уже невозможно. Что вам может быть не понятно?!» инспектор повысила голос, но не до крика, а до выведения меня из шока. У нее, видно, был огромный опыт. Я расписалась. Вышла. Приехала домой. Дома заплакала. Господи! Сколько же есть слез у человека? Раз я еще могу плакать, значит такое количество кем-то предусмотрено, рассчитано и выдано?! Но за что? За что?!
Скажите мне, зачем нужны страданья?
Где, как и кто их может отменить?
Быть может, это — Ты, Создатель мирозданья,
Решил за что-то людям отомстить?
За их грехи, за подлость и доносы,
Неверие, жестокость, суету,
А, может, горе — это наши взносы
За жизнь, за свет, любовь и красоту?
Смирилась я и много лет исправно
Оплачиваю своей жизни счет.
Но даже в этом я опять бесправна
Плачу, плачу, а счет, увы, растет.
К Тебе взываю я, Властитель мира:
В чем провинилась я перед Тобой?!
И почему судьбы жестокой лира
Играет мне всегда заупокой?
Я написала обо всем письмо в Израиль и чуть полегчало, как будто вместе с этим письмом я отправила полагающуюся им часть моего бремени. А потом стала собирать информацию. Вернее, информация стала сама поступать ко мне. Оказалось, что у всех моих знакомых или, на крайний случай, у знакомых их знакомых, кто-нибудь да сидит в отказе. Они так и говорили: «Месяц назад мой знакомый Хейфец тоже сел в отказ». Мне это выражение напоминало «сесть в тюрьму» и потому не очень вдохновляло и обнадеживало. Почти никому причину отказа не говорили, а уж тем более срок его истечения. Это было очень похоже на мамин приговор «до выздоровления». Окружающая нас система не утруждала себя разнообразием.
Я мучительно пыталась понять, почему «не в интересах» Советского государства, такого большого и сильного, мой отъезд из страны или точнее почему им так заманчиво интересно быть вместе со мной? Одна мамина приятельница, довольно влиятельная и, как мне казалось, информированная, убедительным тоном сказала мне: «Глупенькая, у тебя же в квартире еще полно вещей, которые ты по суду обязана вернуть. Кто ж тебя выпустит, пока ты с судом не рассчитаешься?»
«Ну, конечно, — подумала я с облегчением, — как я сама раньше об этом не догадалась?» И я побежала к судебному исполнителю с требованием срочно, безотлагательно забрать у меня уже не принадлежащие мне вещи. Заставить забрать вещи было, наверное, столь же трудно, как и получить их обратно, если бы мне пришло это в голову. Судебные исполнители не хотели работать, смотрели на меня как на сумасшедшую, так как, вполне возможно, в первый раз в их практике кто-то подгонял их исполнить решение суда в таком вопросе.
Наконец, все было оформлено, и я с удовольствием наблюдала, как люстра, картины и пианино исчезают в ненасытном чреве грузовика. «Теперь уж я чиста перед Советским государством, — думала я удовлетворенно, — и у меня с ним нет никаких общих интересов».
Чтобы как-то скоротать положенные шесть месяцев до следующей подачи документов, я решила заняться ивритом. Перед этим я случайно встретила одного знакомого с учебником иврита в руках. Я с интересом повертела его, открыла — конечно не с той стороны — и уставилась в изумлении на ряд закорючек, точек и черточек. У меня запестрело в глазах, и первая мысль, которая промелькнула в голове: «Это невозможно выучить!» И еще: «Если когда-нибудь я смогу отличить один значок от другого, то я поверю, что в силах человеческих еще заложено много нераскрытых способностей». Поговорив с ним на ходу и записав на клочке бумажки адрес и телефон преподавателя иврита, я считала, что совершила огромный подвиг. К тому времени я уже знала, что открыто заниматься ивритом категорически запрещено.
Был конец лета. Занятия начинались осенью. У меня не было сил находиться в Ленинграде, да и Андрюше надо было развеяться. Поэтому, закончив печатать очередной заказ (я все время печатала, чтобы заработать на жизнь), мы уехали с Андреем в Москву, к Лиле. В тот же день к Лиле зашел их друг Исай, и мы проболтали с ним до рассвета. У него была абсурдная на мой взгляд, но очень в то же время притягательная для меня теория о полном развале Советского Союза в течение ближайших десяти лет. Свои взгляды он как экономист и математик подтверждал расчетами, и все выглядело вполне убедительно, хотя и абсолютно не принималось всерьез моим сознанием.
