припомню. Когда же я продал текстильную фабрику Ленину?» В мае 1920 г. Баку заняла Красная Армия, покончив с нефтяными магнатами, их предприятиями и их роскошной жизнью. Фабрику Тагиева переименовали в мануфактуру имени Ленина. Дворец конфисковали и переделали под многоквартирный дом. Из членов семьи, что не сбежали за границу, одни покончили с собой или были убиты, защищая свой дом, других пустили из милости жить в подвале дворца или в какой-нибудь каморке. Несколько десятилетий они хранили свои воспоминания и свои фотографии, показывая их лишь детям и внукам и втайне гордясь вместе с ними знаменитым родичем. Братья Йоста и Эмиль Нобели пытались сохранить петроградский дом и спасти все, что было можно. Йоста ездил в Москву на заседание Центральной комиссии по разработке нефтяных месторождений. Учрежденная новой властью комиссия предполагала выработать конституцию для нефтяной промышленности. Все предприятия станут государственными, а прежние владельцы будут управлять ими в качестве «технических советников»; вся продукция пойдет государству. Перед заседанием один из участников в разговоре с Йостой назвал это фарсом: «Нас уговаривают самим организовать себе похороны по четвертому разряду: похороны, на которых труп будет править собственным катафалком». Все нефтепромышленники отвергли предложения большевиков. Эмиль возглавлял механический завод и фирму «Альфа-Нобель», которая занималась продажей и ремонтом сепараторов компании «Альфа-Лаваль». 30 ноября 1918 г. обоих братьев арестовали дома за завтраком. Тайная полиция, ЧК, обвинила их в том, что это они надоумили англичан задержать в Баку служащего товарищества, еврея по фамилии Мандельштам. Братьев привели в кабинет Варвары Яковлевой-Штернберг (эта женщина пользовалась репутацией садистки). Она предъявила Йосте и Эмилю обвинение в аресте Мандельштама и сказала: обоих ждет то же, что и его, – свобода или смерть.
Их посадили в камеру № 97, с сорока койками на сто заключенных. Кормили из рук вон плохо. Секретарь Лундберг из дипломатической миссии разыскал Яковлеву и объяснил ей, что, если братьев Нобель не выпустят, шведские власти арестуют советского представителя Воровского, так как его подозревают в революционной пропаганде на Западе. Очевидно, секретарь поступил правильно: Яковлева ему поверила. Дипломаты поручились, что братья не сбегут, и Яковлева выпустила их, обязав лишь докладывать о своем местопребывании. Тем временем барон Коскулль и другие сотрудники миссии вынашивали планы тайного бегства. Эмиля и Йосту заверили, что следом можно будет скрыться и им. И вот братья едут в темном купе поезда, битком набитого красногвардейцами, и спрыгивают на станции, где их ждут сани. Километров эдак через двадцать они доезжают до крестьянской избы, ночуют там. Наутро Йоста Нобель понимает, что значит пересечь канаву, символизирующую границу между Россией и Финляндией. «Впервые в жизни я осознал истинную сущность границы. По одну ее сторону меня, скорее всего, ждала смерть, по другую была верная свобода». На опушке леса братьев внезапно окликают два финских пограничника, ведут в разваленную сторожку. Там Нобелям дают санную упряжку, и они добираются до дачного места Териоки, а чуть позже – до Выборга, где встречают других беженцев из России, в том числе Грубе. 22 декабря 1918 г. они прибывают в Стокгольм. К Рождеству семья оказывается в полном сборе и празднует его с Эдлой Нобель, которая и в свои 70 лет остается центром притяжения для всей родни. Увидеть снова Баку не суждено. В конце 1917 г. Вильгельм Хагелин целый месяц пробыл в Баку. Там царило спокойствие. Рабочие Советы проявляли сговорчивость, их можно было в чем-то убедить, так что Вильгельм часто ходил к ним на заседания.
В Астрахани положение было хуже. Хагелину предъявили список требований из тридцати с чем-то пунктов – не только экономического, но и политического характера. В воспоминаниях «Мой трудовой путь» он пишет: «Список вручали делегаты от рабочих, все из новых, мне не знакомые, под предводительством молодого жестянщика, который всего месяц назад поступил к нам. Ясно было, что он искал не место жестянщика, а возможность для политической пропаганды. Мы встречались раза два, пытались обсудить требования, но ничего не достигли, более того, в процессе обсуждения число претензий росло, а рабочие не желали и слышать о том, что большинство этих вопросов я решать не уполномочен. Они считали, раз я приехал в Астрахань от правления, значит, могу удовлетворить все их претензии. Наутро после нашей последней встречи всякая работа в цехах прекратилась и объявили о так называемом „митинге“; его созвали в корпусном цехе, который как раз был пустым, там даже воздвигли импровизированную сцену. За мной тоже прислали гонцов, а когда я отказался пойти, меня нашли двое пожилых рабочих и посоветовали сходить, иначе, сказали они, „вас всё одно приволокут силком“. В „зале“ пришлось подняться на подмостки, где мне оставили стул. Присутствовало человек 500 рабочих и матросов, на сцене находилась и кучка вожаков во главе с жестянщиком, которые изображали судей. Завели старую песню про требования, но в более резком, угрожающем тоне: дескать, я не хочу дать рабочим то, что им причитается по праву, но они своего добьются. В публике поднялся гул и какое-то движение: оказывается, ко мне протиснулось довольно много наших старых рабочих. Они боялись применения силы, однако все разрешилось мирно, потому что в самом начале собрания из конторы позвонили в штаб революционеров и рассказали о сборище. Из штаба пришел секретарь и объяснил […]: дело слишком сложное и его нельзя решить на „митинге“. Тогда избрали комиссию, чтобы досконально изучить все вопросы. Назавтра должны были встретиться по пять представителей с каждой стороны. И председатель нашей комиссии, проявив смекалку и благоразумие, повел переговоры наилучшим образом. Он прочитал список требований и заявил, что их следует разбить на три категории: 1) те, решение по которым могу принять я, 2) те, которые следует оставить на усмотрение правления, и 3) те, которые могут удовлетворить только революционные власти. Пять дней кряду мы утром рассматривали вопросы, подлежащие решению на месте, а после обеда писали протокол, на шестой день председатель комиссии зачитал этот протокол на очередном „митинге“. Думаю, ему потребовалось часа два, чтобы донести до слушателей новые обоснованные решения, причем так, что все остались удовлетворены. Я спросил ребят, довольны ли они. Ответом было единодушное „да“. Будут ли теперь нормально работать? В ответ раздалось столь же единодушное, громогласное „да“. Я поблагодарил их за обещание и объяснил, что теперь должен вернуться в Петроград, на что мне в пятьсот глоток прокричали „счастливого пути!“, а многие еще и „ура!“. В Петрограде меня встретил на вокзале Эмануэль. Он посоветовал немедленно ехать в Швецию и как следует отдохнуть». В начале июля 1918 г. Хагелин опять в Петрограде. Он приезжает
