Начальник тюрьмы долго смотрел на него задумчивым взглядом, потом, словно опомнившись, вдруг сердито скомандовал надзирателям:
— Отведите его обратно в камеру!
Оставшись недовольным этим разговором с заключенным, начальник тюрьмы «отыгрался» на Питере, когда в Манчестер привезли для свидания с ним Хелен. Встретив прибывшую вместе с ней охрану в тюремном дворе, он приказал запереть ее в камеру до следующего дня, а если врач не разрешит больному Крогеру свидания, то ее следует отвезти обратно в тюрьму Стайл.
Услышав это, Хелен мгновенно вскинула над головой сцепленные наручниками исхудалые руки и, глотая непрошеные слезы, двинулась на начальника тюрьмы — в эти секунды она выглядела преисполненной твердости и отваги, а серые глаза, горящие злостью на сморщенном маленьком лице, поражали всех надзирателей напряженностью взгляда.
— Ах, вы гады такие! — закричала она дрожащим от гнева голосом. — Меня привезли сюда на законном основании повидаться с мужем, а вы хотите затолкнуть меня в ваши вонючие камеры?! Да я сейчас этими цепями размозжу вашу башку!
Начальник тюрьмы, прикрыв голову руками, попятился назад, быстро приговаривая:
— Что вы! Что вы! Сейчас мы все сделаем для вашего свидания! Только, ради бога, успокойтесь!
Прикашливая и запинаясь, она говорила что-то еще, но потом так разволновалась, что плечи ее стали судорожно вздрагивать, заморгали ее покрасневшие глаза, и казалось, вот-вот прорвутся едва сдерживаемые рыдания. Старый охранник, сопровождавший Хелен из тюрьмы Стайл, подошел к ней и прижал ее к своей груди, уговаривая успокоиться.
Через некоторое время ее провели в комнату свиданий, а несколькими минутами позже в сопровождении вооруженных надзирателей туда же привели Питера. Поприветствовав Хелен тяжелой вымученной улыбкой, он старался все время прятать от нее руки, опухшие от фурункулов.
— Противная штука, эти наручники, — грустно заметил он. Ломая голову, что бы такое ей сказать, добавил: — От металла всему телу становится холоднее.
Лицо его было бледное и тоже в фурункулах. Стараясь не подавать виду, что он болен, Питер пытался бодриться, даже выпрямился, но было видно, как трудно больному человеку это делать, противостоять слабости и болям от фурункулов по всему телу. Не выдержав, он прислонился к стене. И тут Хелен начала ругать надзирателей:
— Что же вы, изверги, с ним делаете? Да разве же можно так обращаться с больным человеком?! Связывать его по рукам и ногам железными цепями? Да вы тут все, вместе взятые, и мизинца его руки не стоите! Я требую, чтобы его немедленно освободили от кандалов и отправили в больницу на лечение! Вы что… не видите, что он весь в фурункулах, ослабел совсем? Да как вы смеете!.. — Она метала громы и молнии, грозила старшему надзирателю всеми небесными и земными карами, если он не отведет мужа к врачу. — Все, я прерываю это свидание из-за невозможности его проведения в связи с тяжелым состоянием мужа.
Питер попытался успокоить ее, говорил, что такие мелочи, как фурункулы и наручники, не должны ее расстраивать, но Хелен и слушать его не хотела. Она подошла к одному из охранников, который стенографировал их разговор, и начала медленно диктовать ему:
«Я прерываю сегодняшнее свидание, которое длилось всего десять минут вместо положенных четырех часов, и буду добиваться от тюремных властей и прокурора графства Чешир, чтобы нам не зачли эту короткую встречу. Требую перенести ее на более поздние сроки, как только выздоровеет мой муж».
Затем она повернулась к Питеру и с успокаивающей мягкой ласковостью произнесла:
— Прости меня, Бобзи, но я вынуждена тебя оставить. Ты же знаешь, как мне ненавистно их скотское обращение с людьми. А потом, помнишь, как говорил Гордон: «Если не мы сами, то кто же еще будет бороться за наши права?!»
— Да, это так, — ответил Питер и, словно вспомнив что-то, радостным возгласом добавил: — Между прочим, я на днях получил от него письмо, но из-за фурункулов на руке не смог написать ему ответ…
— Не беспокойся, Бобзи, — громко произнесла Хелен, чтобы слышали охранники тюрьмы, — я напишу ему за тебя и за себя о том, как в английских тюрьмах Стренджуэйс и Стайл обращаются с политическими заключенными, не говоря уже об уголовниках. А что касается письма, то я тоже получила от него…
* * *
На другой день по ходатайству врача Питера повезли в Лондон, в Уормвуд Скрабе, где была своя медсанчасть. Как только «Черная Мэри» выехала за чугунные ворота тюрьмы, Питер прилип к зарешеченному оконцу. За годы заключения он настолько привык к тюремной тишине, что улицы Манчестера с их шумом и людской многоголосицей буквально оглушили его. И хотя во всей этой уличной какофонии не было ничего мелодичного, для больного Питера она все же была полна божественной гармонии. Продолжая с удивлением вглядываться в прохожих, разгуливавших по городу без какого-либо конвоя, в одеждах всех цветов и оттенков, он как будто только сейчас понял, что далеко не все человечество одето в арестантскую робу.
До самого Лондона Питер продолжал с удивлением и большим любопытством созерцать этот почти забытый им благодатный вечный мир — солнце, небо, реки, полевые цветы, деревья, кустарники — все, что он так давно не видел за мрачными холодными стенами тюрьмы…
Когда машина затормозила и остановилась под кирпичной аркой с крупной надписью на фронтоне: «Оставь надежду всяк сюда входящий», старший конвоя предупредил:
— Мы прибыли в тюрьму Ее Величества! Прошу всем оставаться на своих местах.
Бросив через решетчатое оконце последний взгляд на уличную панораму перед тюрьмой, Питер невольно представил, как через несколько минут он будет опять замурован в глубокий холодный каземат, а все остальное будет снова ограничено прогулочным тюремным двориком.
Вскоре машина въехала на территорию Уормвуд Скрабе и остановилась около группы надзирателей, среди которых находился уже и старший конвойный тюрьмы Стренджуэйс. Они провели Питера в больницу, где должным образом его внесли в тюремные книги, присвоили новый номер 6344 (в обращении к заключенному для удобства опускались первые две цифры, и Питера стали называть «сорок четвертым»), в который раз разлучив с собственным именем и фамилией.
Через неделю ему сделали первую операцию на руке (в последующие два с лишним месяца с его тела сняли более шестидесяти фурункулов).
Отсюда, из Уормвуд Скрабе, он написал Лонсдейлу ответ на его письмо:
Дорогой Гордон!
Прошу извинить за гадкий почерк. Не подумай, что писалось все это дрожащей старческой рукой в шерстяных перчатках, или о том, что вообще изменился мой почерк. Нет, Гордон, это все из-за того, что я пишу левой рукой из знакомой тебе тюрьмы Ее Величества, в больнице которой мне сделали операцию на правой руке.
