В балладе «Адельстан» смутное беспокойство, которым полон герой баллады, в ее завязке никак не объяснено, но постепенно оно проясняется, когда его новорожденный сын должен быть крещен, и Адельстан всячески сопротивляется этому обряду. Его связь с силой зла, с дьяволом проясняется в тот момент, когда он хочет отдать этой силе сына:
Звучно к бездне восклицает
Паладин: «Я дань принес».
…………………………..
Вдруг… из бездны появились
Две огромные руки.
К ним приблизил рыцарь сына…
(2, 36)
Молитва матери спасает младенца, а рыцарь гибнет той смертью, которой ожидал для себя в случае нарушения договора с адскими силами:
Глас достигнул к небесам:
Жив младенец, а губитель
Ниспровергнут в бездну сам.
(2, 36)
И, наконец, есть еще один тип баллад, в основном на античные, а не на средневековые темы, в которых все содержание сосредоточено на ожидании или предчувствии смерти. Таковы «Кассандра», «Ивиковы журавли», «Ахилл» (одна из немногих непереведенных баллад Жуковского).
«Кассандра» и «Ахилл» связаны общим сюжетом – смертью Ахилла. В «Кассандре» героиня баллады предчувствует смерть Ахилла, гибель ее родного города, Пергама, собственную горестную участь:
Духи, бледною толпою
Покидая мрачный ад,
Вслед за мной и предо мною,
Неотступные, летят;
В резвы юношески лики
Вносят ужас за собой;
Внемля радостные клики,
Внемлю их надгробный вой.
Там сокрытый блеск кинжала;
Там убийцы взор горит;
Там невидимого жала
Яд погибелью грозит.
Все предчувствуя и зная,
В страшный путь сама иду:
Ты падешь, страна родная;
Я в чужбине гроб найду…
(2, 17)
В балладе «Ахилл» Жуковский изобразил ее героя в ожидании предчувствуемой им смерти, а не накануне каких-либо героических свершений. Ахилла, героя эпоса, он сделал персонажем своего балладного цикла. В примечании к этой балладе Жуковский так объяснял ее смысл: «Ахиллу дано было на выбор: или жить долго без славы, или умереть в молодости со славою, – он избрал последнее и полетел к стенам Илиона. Он знал, что конец его вскоре последует за смертию Гектора, – и умертвил Гектора, мстя за Патрокла. Сия мысль о близкой смерти следовала за ним повсюду, и в шумный бой и в уединенный шатер; везде он помнил об ней; наконец он слышал и пророческий голос коней своих, возвестивший ему погибель» (2, 65).
Сам Ахилл в балладе Жуковского так говорит об этом:
Близок час мой; роковая
Приготовлена стрела;
Парка, жребию внимая,
Дни мои уж отвила;
И скрыпят врата Аида;
И вещает грозный глас:
Все свершилось для Пелида;
Факел дней его угас.
(2, 66 – 67)
По аналогии с балладами, где влюбленных ждет встреча за гробом, Жуковский ввел мотив загробной встречи и в эту балладу. В ней Ахилл ждет после смерти свидания с другом, Патроклом, за которого он отомстил, убив Гектора; он говорит:
И Патрокл с брегов забвенья
В полуночной тишине
Легкой тенью сновиденья
Прилетал уже ко мне.
Как зефирово дыханье,
Он провеял надо мной;
Мне послышалось призванье,
Сладкий глас души родной;
В нежном взоре скорбь разлуки
И следы минувших слез…
Я простер ко брату руки…
Он во мгле пустой исчез.
(2, 69)
Конечно, следует обратить внимание на то, что Жуковский видит и сходство, и различие между героями, условно говоря, христианских, средневековых баллад и баллад на античные темы. Сходство простирается на общечеловеческое в характере переживаний при ожидании смерти, а различие проявляется в том, как понимают герои баллад свое отношение к мирам иным и свою посмертную участь.
В статье «О меланхолии в жизни и поэзии» Жуковский так объяснял разницу между античным и христианским отношением к смерти. В представлениях античности «душа не имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком; и вера в бессмертие посреди этого кишения жизни настоящей никому не шептала своих великих, оживляющих утешений»271. В одноименной балладе Кассандра видит возможность счастья для человека только в незнании будущего:
Что Кассандре дар вещанья
В сем жилище скромных чад
Безмятежного незнанья
И блаженных им стократ?
…………………………..
И спасу ль их, открывая
Близкий ужас их очам?
Лишь незнанье – жизнь прямая;
Знанье – смерть прямая нам.
Герои баллад европейско-христианских свои надежды на счастье возлагают только на тот мир, верят в провидение, которое всегда правосудие. Не смерть сама по себе как финал сюжета и жизни, а человек между жизнью и смертью, в ожидании или предчувствии конца земной жизни – вот та общая тема, которая объединяет весь цикл баллад 1808 – 1817 годов и позволяет нам вслед за И.М. Семенко видеть смысловое единство в балладах Жуковского, с теми поправками, которые подсказывает хронология и конкретный анализ их тематики.
Предложенное истолкование глубинного смысла баллад Жуковского позволяет, кажется, лучше понять роль Жуковского в развитии психологизма русской литературы второй половины XIX века, где, в романах Толстого и Достоевского, получила интенсивную разработку именно тема человека между жизнью и смертью, на пороге смерти.
1992 г.
Батюшков и Жуковский в спорах о Крылове
Российские читатели поэзии еще с конца XVIII века привыкли искать затекстовые аллюзии или, в переводе, «применения» сюжетных ситуаций к сиюминутным событиям общественной жизни.
С баснями Крылова это случалось часто. М.А. Бриксман показал, что «по поводу басни “Кот и Повар” утверждали, что в ней Крылов выразил общее недовольство тактикой Барклая де Толли, тогда как эта басня была одобрена для чтения в Беседе любителей русского слова еще 19 марта 1812 года, т.е. задолго до начала военных действий, и тем самым она никакого отношения к Барклаю де Толли иметь не может»272.
Сходная персональная переадресовка произошла и с басней «Осел и соловей». Привожу ее целиком, чтобы не было надобности в частичном цитировании:
Осел увидел Соловья.
И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!
Ты, сказывают, петь великий мастерище.
Хотел бы очень я
Сам посудить, твое услышав пенье,
Велико ль подлинно твое уменье?»
Тут Соловей являть свое искусство стал:
Защелкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался;
То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало все тогда
Любимцу и певцу Авроры;
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая Соловью, пастушке улыбался.
Скончал певец. Осел, уставясь в землю лбом,
«Изрядно, – говорит, – сказать неложно,
Тебя без скуки слушать можно;
А жаль, что незнаком
Ты с нашим петухом:
Еще б ты боле навострился,
Когда бы у него немножко поучился».
Услыша суд такой, мой бедный Соловей
Вспорхнул – и полетел за тридевять полей.
Избави Бог и нас от этаких судей273.
Первый академический комментатор Крылова Кеневич привел сообщение из русского перевода книги Кёнига «Очерки русской литературы» (1862): «Никто не сомневался, что под соловьем и петухом Крылов разумел себя и Дмитриева, а под ослом одного преданного сему последнему критика»274.
