Аккомпаниатор заставил меня сделать… ну, все равно, какое слово; он заставил меня взять одну за другой все мои ноты.
— До si naturel, — сказал он старичку.
— Да. Это меццо-сопрано; что-ж, это еще лучше, гораздо выгоднее для сцены.
Я продолжала стоять перед ним.
— Сядьте, барышня! — сказал аккомпаниатор, снова осматривая меня с головы до ног.
Я присела на край дивана.
— Что-ж, барышня, — сказал строгий Вартель, — надо работать, вы добьетесь.
Он говорил мне еще много разных вещей относительно театра, пения, уроков, — все это со своим невозмутимым видом!
— Сколько времени потребуется, чтобы сформировать ее голос? — спросила графиня.
— Вы понимаете, сударыня, что это, смотря по ученице; для некоторых нужно очень немного времени; это зависит от ее понятливости.
— Ну, у этой ее более, чем достаточно.
— А! Тем лучше. В таком случае это легче.
— Ну, сколько именно времени?
— Чтобы вполне сформироваться, чтоб ее закончить, — нужно добрых три года… да, добрых три года работы, добрых три года…
Я молчала, обдумывая, как бы отомстить негодному аккомпаниатору, выражение которого говорило: «Хорошо сложена и миленькая! Это будет занимательно!»
Сказав еще несколько слов, мы поднялись. Вартель, не вставая с места, снисходительно протянул мне руку. Я искусала себе все губы.
Как только мы вышли, я попросила тетю вернуться и рассказать ему, кто мы такие.
Мы снова вошли в комнату, от души смеясь. Тетя протянула свою карточку. Я объяснила строгому маэстро весь этот фарс.
Но что за мину состроил аккомпаниатор! Я никогда этого не забуду! Я была отомщена.
— Если бы вы поговорили еще несколько времени, я признал бы вас за русскую, — сказал Вартель.
— Еще бы! И однако, разве я не говорила!
Тетя и графиня М. объяснила ему мое желание узнать истину из его знаменитых уст.
— Я уже сказал вам, сударыня! Голос есть; нужно только, чтобы был талант.
— Он будет! Он есть у меня: вы сами увидите это.
Я была так довольна, что согласилась идти пешком до Grand Hotel.
— Все равно, моя милая, — сказала графиня, — я из другой комнаты наблюдала за лицом профессора, и когда вы пели Миньону, он был просто изумлен. Ведь он сам подпевал, и это со стороны такого-то человека! И по отношению к маленькой итальянке, которую он судил с величайшей строгостью!..
Мы обедали вместе. Я была очень довольна и высказалась вся, как есть, со всеми своими странностями, причудами, со всеми своими надеждами.
После обеда мы долго оставались на балконе, наслаждаясь свежестью воздуха и зрелищем проходящих по двору — взад и вперед — путешественников.
Итак, я буду учиться с Вартелем. А Рим? Надо это обдумать…
Уже поздно, я скажу это завтра.
Воскресенье, 16 июля. При одной мысли о счастье M-lle К., княгини S., во мне просыпаются все мои дурные инстинкты, т. е. зависть. Она хороша, но это красота горничной, одетой в причудливый костюм, красота женщины, предназначенной обувать и обмахивать других большим веером.
А между тем она королева, королева в момент, неоцененный для честолюбивых. Конечно ее роль отмечена историей.
А я!!!
Вторник, 18 июля. Сегодня я видела так много необыкновенного. Мы посетили знаменитого сомнамбулиста Alexis. Он консультирует почти исключительно о здоровье.
Нас ввели в полуосвещенную комнату, и так как графиня М. сказала, что мы пришли спросить не о здоровье, то доктор вышел, оставив нас одних со спящим человеком.
То, что передо мною был мужчина и особенно отсутствие всякого внешнего шарлатанства, возбудило во мне недоверчивость.
— Дело не касается вопроса о здоровье, — сказала графиня, кладя мою руку в руку Alexis.
— А! — сказал он с полузакрытыми и стеклянными, как у мертвеца, глазами. — В ожидании чего другого, ваша маленькая приятельница очень больна.
— О! — вскрикнула я испуганно и хотела просить его не говорить о моей болезни, боясь услышать что-нибудь ужасное. Но прежде чем я успела это сделать, он мне назвал мою болезнь — воспаление гортани, нечто хроническое: воспаление гортани, при очень сильных легких, что меня и спасло.
— Легкие были прекрасны, — сказал Alexis с сожалением, — теперь они попорчены; вам надо беречься.
Надо было бы записывать, так как я не запомнила всего сказанного о бронхах и гортани; для этого я вернусь завтра.
— Я пришла, — сказала я, — спросить вас об этой личности.
И я вручила ему запечатанный конверт с фотографией кардинала.
Но прежде чем рассказывать все эти необыкновенные вещи, надо заметить, что с внешней стороны не было ничего, могущего указывать на то, что я интересуюсь кардиналом. Я никому не говорила об этом. Да и зачем бы, казалось, молодой изящной русской девушке идти к сомнамбулисту говорить о папе, кардинале, о дьяволе?
Alexis держался за лоб и соображал; я теряла терпение.
— Я его вижу, — сказал он наконец.
— Где он?
— В большом городе, в Италии; он во дворце; окружен очень многими; это человек молодой… Нет, меня обмануло его выразительное лицо. Он седой… он в форме… ему за шестьдесят…
Я, слушавшая до сих пор с возрастающей жадностью, была неприятно поражена.
— В какой форме? — спросила я, — это странно: он не военный.
— Разумеется, нет!
— Нет, тогда какая-же на нем форма?
— Странная; не нашей страны… это…
— Это?
— Это священническая одежда… Подождите… Он занимает очень высокий пост, он управляет другими, он епископ… нет! он кардинал.
Я вскочила и сбросила мои калоши на другой конец комнаты. Графиня умирала со смеху, глядя на мое волнение.
— Кардинал? — повторила я.
— Да.
— О чем он думает?
— Он думает об очень важном деле, он очень занят им!
Медлительность Alexis и трудность, с которой он произносил слова, раздражали меня.
— Дальше, посмотрите с кем он? Что он говорит?
— Он с двумя молодыми людьми… военными, два молодых человека, которых он видит часто, они придворные.
Я всегда видела на субботних аудиенциях двух военных, довольно молодых, которые находились в папской свите.
— Он с ними говорит, — продолжал Alexis, — говорит на иностранном языке… на итальянском!
— На итальянском?
— Э, да он очень образован, этот кардинал, он знает почти все европейские языки.
— Видите вы его в эту минуту?
— Да, да. Те, которые его окружают, тоже духовные. Один из них очень высокий, худой, в очках, приближается и тихо говорит с ним; он видит только вблизи, он должен подносить предметы к самым почти глазам, чтобы видеть… — А, черт! это портрет того, имя которого я постоянно забываю; он очень известен в Риме, — это тот, который говорил обо мне на обеде в вилле Matei.
