Откинув крышку, достал большой снимок. Иван немного подержал его обратной стороной, предвкушая удовольствие, с каким глянет сейчас на лицевую, но, тут же решив подразнить себя для еще большего смаку, так и положил на стол… Потом вынимал часы. Он суетливо, жадно сгребал их в горсть, стараясь зачем-то достать все зараз… Не получалось. Доносил, выставлял на стол лишь пару, одни. Четверо «Победа» да пятые «Восток» — не новые, дешевенькие… Последними из укладки появились маленькая, очень тонкая отвертка, лупа, масленка, надфилек и пинцет, выскользнувший из неуверенных, пляшущих пальцев, загремевший о пол…
«Черт бы тебя побрал! Шарься теперь полчаса, ищи!» — сама собой выкарабкалась из незрячего прошлого тоскливая мысль… И какой глубокий вздох облегченья, какое довольство, даже легкое безобидное самодовольство тут же сменили ее, потому что через мгновенье Иван уже видел: пинцет лежит у ножки стола и за ним можно не вставать, достаточно нагнуться.
«Год, видать, привыкать буду, не меньше…» — всё так же довольно, будто речь шла вовсе не о неудобстве, думал он, возвращаясь на кухню, чтоб пропустить еще граммов сто и, хоть малость, сбить дрожь в пальцах. Его руку опять настойчиво тянуло к стене, а подбородок вверх, но по свежей памяти Ивану не составило труда подавить эти позывы.
— Неходики мои, неходики, дай-то вам бог… — прошептал он, поднося кружку ко рту.
Часы с инструментом легли на дно укладки три года назад, снимок — годом позже. Часы были чужие: не успел отремонтировать… Здорово «удружила» Ивану давняя контузия, вмиг, непроницаемо, словно сургучом, запечатав ему глаза… Люди, отдавшие часы в ремонт, получили взамен точно такие же, только новые. Велел Иван жене снять с «книжки» деньги и купить… Велел! В Свердловск бабу сгонял… Потом Прасковья, скрепя сердце, развозила их хозяевам по окрестным деревням (Иван был единственным часовщиком на весь район), а чтобы люди брали новые часы без заминок, наученная Иваном, говорила (не особенно правдоподобное), де, муж допился до белой горячки и в кураже переколотил старые. Верили люди или нет, — неизвестно, но часы принимали: кто с шуткой, насчет того выдуманного Иванова дебоша; кто с искренним сочувствием относительно злой Прасковьиной доли: навязался же на путную бабу пьянчуга — этак ведь по миру пустит… А кто брал часы и без лишних слов. Сдавал часы в ремонт; получил… Идут? Идут… «Восток»? «Восток»… Правда, похоже, новые… — Старые сам расколотил? — Да, сам… — Дело хозяйское! Бывай…
Никому, даже Прасковье, не объяснял он своего поступка, не хотел. Слишком сокровенным, а долгое время и слишком безнадежным казалось ему самому тогда, да и вряд ли бы поняли его… Впрочем, особой жертвы с его стороны тут и не было: у Ивана оставались старые часы, поломки в которых определил еще при приеме (в одних они были сложнее, в других вроде проще, но неисправимых не было). Отданные взамен не были подарками… Да и с какой, спрашивается стати, он стал бы навяливаться в благодетели к здоровым, совсем-совсем посторонним людям? Нет, Иван знал цену деньгам вообще, своим инвалидским тем более, однако по-другому не поступил бы, хоть назови его ослом весь белый свет. Не мог он поступить иначе… Крепко помнились ему слова вечно желчного Хаима, обучавшего его часовому ремеслу, когда Иван вернулся с фронта: «Если часовщик возвращает часы неидущими, то, милый мой, поверь старому Хаиму, значит, тот мастер уже понадобился всемогущему Иегове». Забавными казались тогда Ивану слова старого Хаима. Сам-то Хаим, при всем его пристрастии к Талмуду и ревностном справлении суббот, старательно делал вид, что не слышит зова Иеговы, не чувствует на себе всевышней заинтересованности. Хаим обманывал не то бога, не то себя и, не возвращая заказов, гнул и гнул над столом кадыкастую шею.
Иван не баловал доверием и православного-то господа, не то что Иегову старого Хаима. У него не шло из ума другое… Ивану казалось: вернет он часы неидущими — и жизнь его на этом остановится, потому что не останется больше долгов перед ней… Замрет она, кончится для него, даже если протянет Иван после того еще сто лет. Может, конечно, покупкой часов он и переборщил, может, и так все кончилось бы добром… Кто знает? Но сознание, что его что-то ждет, поддерживало, подстегивало Ивана, не давало совсем уж раскисать в трудные дни, а такие, когда казалось, что все кончено и руки на себя наложить хотелось, случались. Случалось, что и вера в силу талисманов пошатывалась, и доставал он заветную укладку, распаляя себя, настраивал на то, что вынет часы, разложит на столе, а когда придет с работы Прасковья, велит отвезти их в Свердловск — в ремонт, и, как отремонтируют, в комиссионку их, к чертовой матери, нет у них силы и веры в них у него больше нет… Иван зло, резко откидывал крышку, но стоило ему обычно коснуться часов — и забывал обо всем. Подолгу, как малый ребенок, играющий песком или камушками, бессмысленно перебирал их, пересыпал из горсти в горсть, чувствуя к ним, холодным и молчащим, неодолимую, боязливую и благоговейную нежность. А потом, когда они теплели от его рук, словно давая этим понять, что начальная холодность была напускной, Ивану и вовсе начинало мерещиться, будто они, разомлевшие, ублаженные, шепчут ему: «Ты нужен, Ваня! Ведь есть должок… Что мы, по-твоему? Да и часовщик другой в районе все никак не объявляется… Людям-то в Свердловск мотаться приходиться. Нужен ты, Ваня, нужен…»
А то еще и вовсе взбредало Ивану на ум, что в глазах ему и надобности-то всего на день-два, чтоб часы с души столкнуть, да на снимок заветный досыта наглядеться. Белый свет, бог с ним… Видел его Иван, помнил, а вот карточка — та не камушек какой-нибудь, не ножницы, что ощупал, и, пусть сроду не видал, представишь, какие они. Карточку же поди-ка много ли нащупаешь?
— Пожил, слава богу, всего повидал, пора и честь знать… Ну, на денек, другой разулись бы зенки и будет… — из раза в раз говаривал Иван вслух, когда возился с часами или без толку держал в руках снимок. Не то ему и впрямь верилось, что, вернись к нему зрение, он пользовался б им пару дней, а потом добровольно б от него отказался. Не то говорил вслух потому, что про себя втайне надеялся: вдруг судьба услышит, да ненароком обманется скромностью его претензий, разжалобится, пойдет навстречу, а уж там-то…
Иван вернулся в комнату. Он сел за стол, не выбирая, придвинул к себе первые попавшиеся под руку часы, обмахнул их ветошкой, с наслаждением, до ломоты в суставах потер друг о дружку руки. Можно было начинать, но сначала… Он перевернул снимок на лицевую сторону и с величайшим любопытством взглянул на себя… Иван увидел корявые, узловатые пальцы своих широких рук, под которыми блаженно выгибала спину черная, раскормленная Муська, встретил ее прямой, очень цепкий взгляд, устремленный некогда в объектив; собственное же лицо как-то расплывалось: Иван не мог сосредоточиться на нем, всмотреться в него…
