На Рождество он даже рискнул свозить ее на родину, в Красеновку, чтобы познакомить с родней. Отец сразу же воспринял Дозмарову настороженно, все еще помнил об Эмилии. А ведь и та и другая были циркачками. Но Маша с достоинством исполнила отведенную для нее роль. Оделась скромно. Вместе с семьей Поддубных сходила на богослужение в церковь. А потом и вовсе растрогала родителей, когда попросила постелить им с Иваном в разных комнатах, поскольку они «еще не венчаны». Максим Иванович просветлел лицом и перед самым отъездом стал называть Машу «донечкой».
Все шло к свадьбе, возможно, ее бы и сыграли, если бы не напряженный график гастролей. Сменялись города. И вот в Тифлисе, куда приехала киевская труппа, прозвенел, как принято говорить, «первый звонок». Нет, Маша Дозмарова по-прежнему оставалась любимой и любила сама. Случилось то, что, к сожалению, иногда случается в жизни цирковых артистов.
В Тифлисе очень любили цирк. На представлениях никогда не оставалось свободных мест. Здание цирка было возведено из камня, стояло оно на Головановском проспекте. Посещали его в основном небогатые люди, занимавшие галерку. Вернее, две галерки – большую и малую. Но и партер не пустовал, хоть стоили туда билеты недешево. Во время схваток борцов именно галерки вели себя шумно. Иногда даже можно было слышать нецензурную брань раскрепостившихся любителей борьбы. И тем не менее Поддубный выступал с удовольствием. Темпераментные южане, а город в основном был населен грузинами и армянами, обожали борьбу. Вскоре Иван стал местным кумиром. Огорчало одно. Дрессировщик Тернер, как он любил выражаться сам, был «человеком подверженным», а потому не мог отказать себе в удовольствии. Вкуснейшего дешевого вина в Тифлисе плескалось целое море, его можно было купить на каждом шагу в неограниченном количестве. А потому дрессировщик обычно с утра уже бывал пьян и прятался от разгневанной жены в клетке у Цезаря. Если кому-нибудь требовался Тернер, то в первую очередь шли искать его туда, а не в гостиницу.
В тот злополучный день все шло своим чередом, как обычно. Ничто не предвещало плохого. Артисты показывали свои номера, забавляли публику. Вышел и Тернер. Был он слегка навеселе, но программа у него была отработана до автоматизма. Он и мертвецки пьяным показал бы свои номера так артистично, что никто ничего и не заподозрил бы. К тому же работать в основном приходилось зверям, самому дрессировщику оставалось лишь щелкать шамберьером.
И вот настал момент, когда на прощание со зрителями Тернер вложил свою голову в раскрытую пасть льва. Цезарь сидел смирно, не дергался. Публика зааплодировала. И вдруг мощные челюсти животного конвульсивно сжались. Никто в зале еще ничего не понял, а Цезарь уже выплюнул окровавленную голову укротителя. Тернер еще с секунду стоял на ногах, а потом замертво рухнул на опилки. Цезарь жалобно зарычал, спустился с тумбы и принялся слизывать кровь с лица своего хозяина. Он делал это так, словно хотел оживить любимого дрессировщика – нежно и ласково. Только тогда до публики дошло, что Тернер мертв. Завизжали женщины. Началась паника. Лишь при помощи полицейских удалось очистить зал. Но зрители продолжали толпиться у цирка, надеясь услышать, что Тернер все-таки жив. Однако чудес не бывает. Укротитель лежал накрытый конской попоной, сквозь которую проступала кровь, рядом с ним дежурил безучастный полицейский.
Что заставило Цезаря убить своего хозяина, так и осталось загадкой. Наиболее вероятной казалась догадка, высказанная следователем. Цезаря пришлось временно усыпить, так как он никого не подпускал к себе. Тогда и осмотрели его пасть. На нижней губе с внутренней стороны обнаружили след укуса и припухлость. Скорее всего, в цирк залетела пчела или оса, она и оказалась в ненужное время в ненужном месте – в пасти у льва, когда туда доверчиво вложил свою голову дрессировщик. Укус заставил челюсти рефлекторно сомкнуться.
Гибель недавно приобретенного друга сильно впечатлила Поддубного. Это в самом деле было ужасно. Видеть человека, говорить с ним, а потом, всего через несколько минут, он лежит под конской попоной с раздавленной львиными клыками головой. Вот тогда и начинаешь по-настоящему бояться за близких тебе людей.
Иван и Маша медленно шли вдоль берега Куры. Вода неслась стремительным потоком, бурлила, брызгала. Дозмарова не поднимала головы, смотрела себе под ноги. Она понимала, что сейчас скажет Иван.
– Пообещай мне, что после того как мы обвенчаемся, ты уйдешь из цирка сразу, как только кончится твой контракт, и родишь мне сына, дочь… Неважно кого, родишь ребенка.
– Ты знаешь, что для меня значит манеж.
– Денег нам хватит. Я неплохо зарабатываю. Буду работать еще больше. Мы купим дом у теплого моря.
– Дело не в деньгах, – покачала головой Маша. – Я «отравлена» цирком. Это образ жизни.
– Ты станешь думать по-другому, когда сделаешься матерью. Подумай об этом. Пообещай, что уйдешь с манежа.
Поддубный буквально вырвал из нее это обещание и еще долго заглядывал ей в глаза, чтобы понять, выполнит ли она его.
– Я пообещала, слышишь? Чего ты от меня еще хочешь?
Гибель друга-весельчака легла черной тенью на душу Поддубного. Он был немного по-сельски суеверен, ему казалось, что судьба сделала ему предупреждение. Появлялись мысли и самому оставить цирк, доработав по контракту. Останавливала его только мысль о Маше. На что тогда он будет содержать семью? Привыкнув к хорошим заработкам, он бы легко от них отказался, вновь пошел бы в портовые грузчики. Но это в случае, если бы жил один. Теперь он не отходил от Дозмаровой ни на шаг. Маша даже смеялась над ним, считая, что Иван стал ревнивцем.
По возвращении труппы в Киев страх потерять и Машу немного поутих. Было много тренировок, выступлений. Публика истосковалась по любимому борцу. А борьбе Артем Никитин, впрочем, как и его знаменитые братья, уделял много внимания. Ну сколько раз человек сходит в цирк, чтобы посмотреть одно и то же представление? Один, от силы – два. Но, если будет присутствовать интрига, кто и как на этот раз победит в схватке, можно ходить и каждую неделю, регулярно при этом пополняя цирковую кассу. Вот и требовалось от Ивана выкладываться целиком, сколько хватало сил.
Он неизменно наблюдал за выступлениями Дозмаровой из-за занавеса. Каждый раз, затаив дыхание, следил за ее полетами, мысленно молился за нее, считал дни, оставшиеся ей по контракту. Чем меньше оставалось дней, тем слабее ему верилось, что Маша сдержит слово и оставит манеж. Она была создана для цирка, жила им. Поместить ее в четырех стенах значило бы то же самое, как если бы птицу, привыкшую к полету, заперли в тесной клетке. Сидеть дома, ждать его возвращения с гастролей это было не для нее. Однако Иван хотел быть спокойным за свою женщину.
