– …ну, я пошла. Пожелай мне удачи, – попросила Маша.
– Удачно выступить, – сказал Иван.
– К черту, – Дозмарова сделала вид, что трижды сплюнула через левое плечо.
А затем Маша грациозно вскинула руки и выбежала на манеж. Ее наряд сверкал сотнями блесток. Туго зашнурованные сапожки облегали лодыжки. Иван вновь поймал себя на мысли, что думает о том, какая миниатюрная у него будет жена. И впрямь, хоть на ладони носи или в кармане. Поддубный знал наперед каждое ее движение, прыжок. Он бы сразу различил, если бы что-то пошло не так. Но все происходило как в хорошо отлаженном часовом механизме. Маша взлетала, отпускала руки и успевала ухватиться за пролетающую рядом с ней трапецию. Затем еще одно качание, поворот на сто восемьдесят градусов… И вот один из последних трюков перед «смертельным номером» – прыжком из-под самого купола. Иван особо не волновался. Этот трюк только выглядел опасным, но на самом деле все было хорошо просчитано и обеспечено с точки зрения техники безопасности. Зрителю казалось, что Дозмарова, вращаясь, несется по кругу на трапеции вниз головой, лишь слегка придерживаясь за нее кончиками сапожек, а трапеция взмывает выше и выше. На самом деле в носках сапожек, укрепленных сталью, имелись отверстия, в них надежно входили штифты, выступающие из трапеции. Самым сложным было незаметно для зрителей войти в это соединение и выйти из него. Но Маша всегда с честью справлялась с этой задачей. Она посылала публике воздушные поцелуи, махала ладошкой, а сама в эти мгновения незаметно закрепляла или высвобождала ноги.
– Все, никто не заметил ее хитрости, – прошептал сам себе, выглядывая из-за занавеса, Иван.
Трапеция понеслась по кругу. Сперва низко, почти над самым манежем, затем стала набирать высоту. Сноп прожектора сопровождал Машу. Смазанное сверкание блесток напоминало искристую метель. Вот уже трапеция нарезала круги под самым куполом. И тут Поддубный с ужасом увидел, как нога у Маши сорвалась с перекладины. Она продолжала держаться на одной. Домзарова не растерялась, делала вид, что так и надо, изящно изогнувшись всем телом. Побелевший ливрейный уже приготовился опускать трапецию, развязывал веревку. А ничего не подозревающая публика продолжала любоваться полетом.
«Не рисуйся, подтянись, схватись за перекладину руками!» – хотелось крикнуть Ивану, но это был номер Маши, и ей самой предстояло решать, как именно поступить.
Коротко скрежетнуло в вышине железо. Носок ноги сорвался с перекладины. Поддубный смотрел так, словно хотел и надеялся остановить падение взглядом. Но он уже знал, что чудес не бывает. Мелькнули блестки, послышался глухой удар тела о манеж. Маша пролетела мимо страховочной сетки. Когда Иван подбежал к ней, она еще была жива, но тело уже сотрясали конвульсии.
– Прости меня, – только и успела сказать Дозмарова, глаза ее закрылись, грудь приподнялась в последнем вздохе, жизнь покинула искалеченное тело.
Иван на руках вынес ее за кулисы.
– Врача, врача! – кричал он, уложив Машу на топчан.
Артисты и служители цирка, собравшиеся вокруг, только отводили взгляды. Было понятно, что Маша мертва и ничто уже не может воскресить ее, даже любовь Ивана.
Поддубный сел рядом с топчаном на пыльный пол и положил голову в ногах у любимой, плечи его вздрагивали. Он краем уха слышал слова пришедшего наконец врача. Медик говорил о том, что, вообще-то, к лучшему, что гимнастка сразу разбилась насмерть. При падении с такой высоты выжить практически невозможно, зато пришлось бы мучиться. А если бы и выжила, то наверняка потом осталась бы парализованной до конца своих дней.
Когда тело Маши увезли, Поддубный побрел, как пьяный, к выходу. Его поддерживал Анатолий Дуров. И впервые королю шутов не приходили в голову подходящие ситуации слова.
На похоронах Дозмаровой Иван впервые увидел ее родителей. Они показались ему абсолютно чужими, ведь он никогда раньше их не видел, да и Маша о них не рассказывала. Было странно видеть, что они почему-то имеют право идти сразу за гробом, а он – Поддубный – идет вслед за ними.
Когда на кладбище прощались с Машей, Иван подошел к гробу и поцеловал носки ее туфель, прикрытые белым тюлем. Поцеловал и сразу отошел в сторону – именно так было принято у них в селе прощаться с женщинами. Без разницы, умерли они молодыми или старухами. Этим земляки Поддубного словно хотели сказать, что будут помнить земной путь покойницы.
На удивление, Иван держался, на этот раз не ушел в себя. Он продолжал выступать, но уже без прежнего куража. В его комнате на тумбочке стояла фотография Маши в незатейливой деревянной рамочке. Он подолгу разговаривал с ней бессонными ночами. Доводил себя до того, что ему казалось, будто слышит тихие ответы:
– Ты просил меня оставить цирк. Вот я и оставила… Только теперь я не смогу родить тебе ребенка… Почему ты не взял меня за руку и не остановил?.. Ты же мог это сделать… И почему ты побежал так поздно? Можно было успеть поймать меня. Я же легкая и маленькая. Ты собирался носить меня на ладони…
Иногда среди ночи ему казалось, что Маша приходит к нему, раздевается и ложится рядом. Иван боялся открыть глаза, пошевелиться – боялся спугнуть видение. Он реально чувствовал, как Дозмарова лежит рядом с ним.
Когда Поддубный решился рассказать о своих ночных разговорах и видениях Дурову, тот насторожился:
– Тебе нельзя поддаваться фантазиям. Они могут затянуть тебя. Это же настоящие галлюцинации.
– Но я не могу ничего с собой поделать.
– Тебе надо больше работать. Тогда и сил на другое не останется. Мозг сам отключится.
– Легко сказать.
– Я же вижу, ты находишься на самой грани срыва, – заглянул в глаза Поддубному Дуров.
Слова короля шутов оказались пророческими. В самом деле, последняя соломинка может сломать спину верблюду, так сказано в Писании. И эта соломинка подоспела в ближайшие дни – умерла Юлия Михайловна. Это окончательно добило Ивана Максимовича, ведь с этой женщиной у него успела установиться тесная духовная связь. Он был в отчаянии, перестал узнавать знакомых, молчал, забросил выступления и тренировки. Даже подумывал наложить на себя руки. И, если бы рядом с ним не было верного друга Дурова, возможно, так бы и сделал.
Никитин и сам переживал потерю жены сложно, искал спасения в работе. Директор цирка понимал состояние своего лучшего борца, а потому и не беспокоил. Иван сам пришел к нему, когда горе слегка его отпустило.
– Артем Александрович, – сказал он в том самом кабинете, где принимал его Никитин в день приезда в Киев. – Не могу я больше здесь. Не могу выходить на тот самый манеж. Мне кажется, что я выступаю, а она все еще лежит там, но вижу ее только я.
