— А что, Гагара ты мой дорогой! Давай напишем самому главному заявления. И вдвоем полетим. На пару-то сдюжим…
Да, ему было все нипочем, он не жил, а летел по жизни. И эта его рисковость привела к несчастью. Ехал на мотоцикле по крутой дороге меж сопок, как всегда на предельной скорости, и на повороте врезался во встречный грузовик…
— Летчик, а вот погиб на земле. Вот она, братцы, судьбина.
— А ведь какой был летун…
Тихо переговаривались над могилой.
— Если бы он еще хоть немного пожил, полетел бы в ракете, — сказал Юра.
Не стало Дергунова, и в жизни образовалась какая-то пустота. Юрий тяжело переживал эту потерю. С тезкой вместе учились, вместе стремились сюда, на Север.
Нет ничего надежнее войскового товарищества, когда самое сокровенное — нараспашку. Все самое душевное, самое дорогое, что даровали дома мать и отец, очутившись в суровом военном быту, ты получаешь от обычного, чем-то очень близкого парня, который понимает тебя с полуслова. И сторицей возвращаешь ему.
Правда, когда приехала Валентина, Юра Дергунов как бы почтительно отдалился, но все равно оставался самым желанным гостем.
Друг, дружище, неужели тебя больше не будет — никогда, никогда?
Впрочем, друга можно потерять и живого. Все вроде ладилось. Но вот неведомая причина разбросала по сторонам. Сначала редкие письма, потом телеграмма только к большому празднику — и оборвался, смотришь, совсем проводок.
Более всего — стоило только задуматься — Юрия угнетала, сражала своей беспощадной нелепостью смерть. Вчера еще был человек, и общались — и вот его нет — и, главное, больше не встретишь ни на земле, ни в небе.
Как все это понять? Тогда зачем, для чего он был?
Жгло, саднило. Юрий ходил с темным лицом, молчаливый. Он никогда не знал, что так может болеть душа. И сам нарочно терзал себя, вспоминая пустяки, подробности, вызывал воображением то, что казалось утраченным навсегда.
Дергунов, когда, бывало, еще в Оренбурге шли в увольнение, как только преодолевали порог КПП, задымливал сигаретку, докуривал ее до обжигания губ и, придавив о булыжник мостовой каблуком, набекренив фуражку, говорил, озорно подмигнув: «Ну а теперь, ребятишки, в бой!» Что означало — на танцы. Да и к Вале… Это его рукой к ней подтолкнула судьба.
Но сколько бы продолжалась эта болезнь души, это почти каждодневное хождение к грустному холмику, где лежал Дергунов Юра?
Однажды стоял над могилой, размышляя о том, что время уже не властно над этим кладбищем, над его другом, и услышал тихий, как шуршанье осенней листвы, голос женщины:
— Что же стоишь ты, Юра? Его уже не поднимешь. Оглядись — жизнь продолжается. Вале-то пора собираться за девочкой. Ты ведь дочку загадывал?
Оглянулся — Мария Савельевна, женщина, как им казалось раньше, в годах, а по нынешним-то временам была совсем молодая. Мать она им заменяла, а быть может, сестру старшую в их городке. Знает, почем фунт лиха, — жена заместителя командира эскадрильи Вдовина Бориса Федоровича. Приласкала, пригрела Валю добрым советом, помогала в житейских делах. Есть такие женщины в гарнизонах. Для своих молодых подруг они как наставницы трудной профессии — быть женой человека в погонах, а тем более летчика. Таких выбирают обычно председателями женсоветов. Это правая рука замполита, а может быть, и главнее, мудрее в сердечных делах. К таким бегут, когда долго нет самолета, к ним спешат за помощью, когда заболел ребенок, а бывают и посокровеннее встречи.
Оглянулся Юрий на Марию Савельевну, посмотрел ей в глаза и словно очнулся. Взял под руку, и пошли они к домику, где уже поджидала их на пороге Валя.
Тут же ринулся к командиру:
— Прошу машину, отправляю жену за пополнением!
И звонил в роддом с утра и до вечера, с вечера до утра:
— Как там Валентина Гагарина? Валюша моя? Почему задерживаете прилет нового человека? Вам что — тоже мешают метеоусловия?
Его узнавали по голосу.
Сколько же оставалось ждать?
Казалось, и впрямь кто-то идет на посадку, но непогода мешает ему приземлиться, может случиться все. И вдруг на его привычный, всем надоевший звопок — пауза и сразу, уже своим тоном, игривыми нотками, разрядивший грозу вопрос:
— А вы кого ждете, мальчика?
— Нет-нет, — растерялся Юрий, — девочку!
— Ну, тогда поздравляем вас! Хорошая дочка.
— Спасибо, большое спасибо! — еще не сообразив, что все в порядке, крикнул Юрий, повесил трубку и тут же перезвонил: — Скажите, а вес какой?.. Это как, много, а может быть, мало?
— Вполне достаточно, — ответила дежурная сестра. — Можете спать спокойно.
Спать? Какой тут сон! На попутке, а потом полтора километра бегом до роддома, стук в давно закрытую дверь. Заспанный вид нянечки.
— Нельзя, не положено.
— Как же так? Вы понимаете, у меня только что родилась дочка.
— У всех рождаются, молодой человек. Придете завтра. Или послезавтра, когда разрешат.
Обратно пешком шел по утреннему морозцу. Было 17 апреля 1959 года. «Теперь нас, действительно трое, — радостно думал Юрий, не замечая долгих километров. — Нет, пожалуй, нас четверо: я, Валя, эта девочка и мой самолет».
До подъема оставалось два-три часа. Прилег, но глаз не сомкнул, ворочался с боку на бок в сумбурных видениях. Как назовем? Танечка, Валя, Надя?.. Люба — тоже хорошее имя… Он не знал, что жена, первый раз прижав ребенка к груди, нарекла девочку Леной.
От усталости и бессонницы ни следа. Взлет! Взлет! Как причудливо громоздятся слева, справа, внизу облака! А под ними — вон она, крошечная девчурка — вприпрыжку, за красным мячиком солнца… Тонкий зеленый росток пробился сквозь корочку льда. Северяночка. Кто бы когда бы подумал, что здесь, за Полярным кругом, их станет трое — Гагариных!
Увозил из дома одну, обратно привез двоих. Распеленал, дотронулся до малюсеньких пальчиков, сам сменил распашонку, поправил на шапочке ленты, опять завернул в нагретое, теплое, взял на руки, раскачивая, заходил по комнате.
— Лена. Елена Прекрасная…
И теперь, торопясь с аэродрома, не давал Вале сделать ни шагу: быстро затопит печку, нагреет воды, приготовит обед, постирает пеленки. Но самое любимое — это купать, намыливать в ванночке крошечное, кажется, узнающее тебя существо. Человечек ты мой, человек! Не терпелось в Гжатск — к родителям, похвалиться такой девчуркой.
До отпуска время замедлилось, тянулось, как льдина по океанской воде.
— Лена! Лена!
А она уже отзывалась — поворотом головки в кудряшках.
И вот он нес ее уже через Гжатск от вокзала по привычной дороге — наискосок через парк, а тут уже Ленинградская.
Мать всплеснула руками, подхватила внучку, поцеловала.
— Заморозили вы там ее, на своем Севере. Ну ничего, Ленок, отогреешься на нашем смоленском солнышке. Отпоим ее парным молочком.
