Одна из них молода. Она спрыгивает с бронетранспортера, вид у нее угрюмый и злобный. Рядовой из 1-й роты грубо толкает ее.
Две другие женщины старше. Надо подойти к ним очень близко, чтобы определить, что они женщины. Их лица или, лучше сказать, физиономии с курносыми носами и выступающими скулами огрубели и обрюзгли. Они похожи на потомков какого-нибудь монгольского племени.
Пройдя по мостовой, я встречаю Колдена, который возвращается из штаба полка, где отрапортовал об операции. Минуя его, окликаю:
– Эй, Колд, все в порядке?
– Все прекрасно, Нойман, – отвечает он довольным тоном, – если не считать двух раненых. Это первый раз, когда я добрался до партизан. Поверь, я заставлю их говорить.
Следую за ним в избу, где будет проводиться допрос пленных. Я свободен от дежурства, но мне любопытно, как капитан будет добиваться от пленных признаний.
Он садится за столик, на котором стоит пишущая машинка и лежат несколько листов бумаги со штампами полка. Мне известны приказы о необходимости отсылать письменные отчеты, содержащие всю возможную информацию, которая будет получена от пленных перед их расстрелом.
– Ведите кого-нибудь из этих свиней! – рявкает Колден, вставая. – Кого, не имеет значения, – добавляет он, замечая, что один из эсэсовцев затрудняется с выбором.
К нему выталкивают мужика. С него стаскивают шинель и гимнастерку. Он невероятно тощ и явно дрожит то ли от холода, то ли от страха. Лицо с глубокими впадинами глаз наполовину скрыто разросшейся седой бородой. Скулы запачканы кровью и грязью. Очевидно, его уже пытались заставить говорить во время возвращения на бронетранспортере.
Начинается допрос. В течение нескольких минут Колден становится багровым от ярости и начинает орать по-немецки. Это характерно для него. Когда он теряет самообладание, всегда забывает свой русский.
– Ты, грязная тварь, ты заговоришь или сдохнешь!
Он хватает то, что попадается под руку. Это деревянная крышка от пишущей машинки. Обезумев от гнева, он начинает яростно бить ею партизана, в то время как пленный пытается защитить голову, уклоняясь от ударов. Он не может двигать руками, связанными веревкой, конец которой держит солдат.
Пленный катается по полу. Колден пинает его ногами. С выбитой челюстью мужик тащится по полу, завывая, как собака.
– Свинья! Давайте другого! – кричит голландец, выпрямляясь.
Он вынимает из кармана носовой платок и стирает со своего лица кровь и пот.
– Эти сукины сыны ничего не говорят! Еще два года такой работы – и я совсем сойду с ума. – Он поворачивается ко мне. – Отчеты! Как эти штабные крысы полагают, можно получить эти отчеты? Пусть приезжают сюда и попытаются поговорить с этими проклятыми мужиками, когда те не хотят говорить!
С лицом, перекошенным от злости, он подходит к одному из пленных и начинает его яростно трясти, срываясь на крик:
– Ну, свинья, ты террорист или нет? В этом нет сомнений. Тебя поймали с оружием в руках. Тебя расстреляют. Это принято на войне!
Пленный явно ничего не понимает и не отрывает от Колдена испуганных глаз.
Допрос, сопровождаемый ударами кулаком и пинками ногой, продолжается четверть часа. После этого русского подхватывают два эсэсовца и бросают без дальнейших истязаний в дальний конец комнаты, где он оказывается среди других партизан под дулами винтовок солдат 1-й роты.
Теперь настает очередь допроса одной из женщин – той, самой молодой, которую я заметил раньше.
Колден поднимает голову и смотрит на нее. Спрашивает по-русски:
– Как тебя зовут?
Принимая все более и более надменный и злобный вид, она меряет голландца взглядом. На ее губах мелькает презрительная усмешка.
Капитан подходит к ней.
– Ты тоже презираешь нас? Ладно, ладно, маленькая мужичка, но ведь ты всего лишь человек. Если не хочешь говорить, тогда жди, что с тобой станет. Твое красивое тело позеленеет и сгниет, когда тебя захоронят в земле. Затем оно станет коричневым и, наконец, черным, пока не будет съедено миллионами червей!
Он говорит медленно, по-немецки, его лицо искажает зловещая ухмылка. Русская молча смотрит на него.
Он приближается к ней и срывает с нее грубую холщовую рубашку.
Потеряв равновесие, женщина падает на пол. Ее руки связаны впереди, и ей трудно подняться на ноги. Полуодетая, она пытается опереться на один локоть, взгляд прожигает Колдена, который направляется к ней.
– Тебе так удобнее, барышня, – рычит он.
Поворачивается к двум эсэсовцам, которые стерегут пленницу.
– Бедняжке еще слишком жарко! Давайте, разденьте ее совсем.
Солдаты выступают вперед, но прежде чем они могут дотронуться до нее, русская начинает пронзительно вопить и кататься по полу, дрыгая ногами во все стороны.
Наконец солдаты преодолевают ее сопротивление. На их лицах остаются царапины и следы от укусов.
Колден снова наклоняется над партизанкой.
– Ну, все еще не хочешь говорить?
Женщина приподнимается. Вдруг, не давая Колдену отойти, она плюет ему в лицо. Голландец издает ужасный яростный рык. Обезумев от злобы, он кидается к ней. Бросившись на беззащитную женщину, он начинает бить пленницу кулаками. Русская, до сих пор молчавшая, теперь визжит, как дикое животное. Должно быть, ей достался особенно сильный удар. Струйка окровавленной слюны окрашивает уголок ее рта. Я в ужасе наблюдаю эту сцену. Вмешаться невозможно. Невозможно.
Колден – на службе. Приказы неумолимы. Добиться от пленных показаний любыми средствами.
Нанеся распростертой на полу женщине последний удар, голландец выпрямляется. Он, видимо, немного успокаивается.
Затем хватает ведро с водой, которой солдат собирается смыть следы крови на полу, и плещет ею на русскую девушку, находящуюся в обморочном состоянии.
Обморочном? Я не вполне уверен в этом. Слышу, как из ее полураскрытого рта исходит подобие хрипа. На ее теле масса кровоточащих ссадин, оно постоянно содрогается долгими приступами дрожи. Слишком долгими. Ее пальцы царапают пол.
Она умирает.
Капитан не особенно тревожится. Он садится за стол и поднимает голову.
– Реди! Иди сюда! – зовет Колден.
Входит унтер и замирает в стойке «смирно». Его правая рука выстреливает вперед как пружина.
– Слушаю, герр капитан!
– Реди! Избавь меня от всего этого. На рынок. Всех десятерых. Как в Люблясе! Это будет им уроком.
Это СС сделала меня таким? Трусом, опасающимся громко выразить свое негодование и ужас?
И все же я ничего не мог сделать. Приказы делают Колдена совершенно неуязвимым. Мое вмешательство, очевидно, было бы расценено как нарушение субординации. Рапорт голландца отправил бы меня на гауптвахту или в тюрьму Тарнува. А Тарнув означает рано или поздно смерть.
