На следующее утро всем ходячим было приказано отправляться на ближайшую железнодорожную станцию, там всех ожидает состав: товарные вагоны. И вот все, кто мог хоть как-то передвигаться, поковыляли к станции. Наша колонна представляла собой печальное зрелище. Мы помогали друг другу забраться в вагоны. Едва оказавшись в вагоне, люди тут же валились на промерзший пол или рассаживались по углам. Я вспоминал оставшихся в том сарае тяжелораненых. А им кто поможет? Кто их спасет? Как только последний раненый залез в вагон, состав тронулся. И тут как на грех авианалет на железнодорожную станцию; пока грохотало, молился про себя — только бы бомба не упала на рельсы. Мы все легли плашмя на пол и ждали. Поезд успел набрать скорость, и вроде пронесло.
Спустя несколько часов мы, полностью окоченевшие от холода, прибыли в эстонский город Нарва. Это было 27 января 1944 года. Забрезжила надежда, что нам окажут квалифицированную медицинскую помощь. Мои раны загноились, так что вши чувствовали себя прекрасно под повязкой, я же с ума сходил от зуда. Но вскоре моим мукам наступил конец, мне наложили свежую повязку, подвергли дезинсекции и впервые после долгого времени ужасов и мук досыта накормили. Только когда меня отвели в огромнейший зал, уставленный белыми госпитальными койками, и симпатичные медсестры уложили меня на одну из таких, я мгновенно провалился в глубокий сон.
Когда я проснулся, было уже светло, и у моей кровати стоял маленький детский хор, который исполнил песню на непонятном мне языке. И я, как опаленный войной солдат, расчувствовался до слез, не стыдясь их: до меня постепенно доходило, что, несмотря на все ужасы, подстерегавшую меня на каждом шагу смерть, я все же жив! И этот хор детских голосов! Даже сейчас, спустя 55 лет, стоит мне услышать пение детского хора, как меня охватывает дрожь. Кое-как двигая правой рукой, я смог черкнуть родителям кратенькое послание, они, очевидно, уже знали из сообщений сводок ОКВ, что фронт перед Ленинградом рухнул. Все ушло в прошлое, даже моя двухнедельная борода и отросшие волосы.
Напротив меня лежал раненый русский, он тяжело, в страшных муках погибал от газовой гангрены. С ним сидел вспомогательный служащий вермахта, и я стал невольным свидетелем беседы двух людей, один из которых обречен. Ох, какая же дикость эта война — и конца ей не видно.
Фронт неудержимо приближался, и транспортабельных раненых приходилось отправлять дальше в тыл, на запад. Меня доставили в санитарный поезд и уложили на нижнюю полку, застеленную белоснежным бельем. Состав сформировали из пассажирских вагонов, переоборудованных под санитарные, с большими красными крестами на крыше и по бокам. Врачи и медсестры заботились о нас, как говорится, по первому разряду, и когда поезд двинулся в западном направлении, меня пронзило трудноописуемое чувство счастья. При проезде через лесной район санитарный поезд обстреляли из пулеметов партизаны. Погибло несколько человек, в основном, те, кто был на верхних полках; я не пострадал, поскольку лежал на нижней. Остался цел и наш локомотив — поезд, даже не остановившись, следовал дальше. Но теперь первоначальная безмятежность сменилась тихой паникой — врачам и медсестрам приходилось оказывать медицинскую помощь уже новым раненым. Кем были те, кто отважился открыть огонь по беспомощным людям? Кто оказался способен на такое подлое преступление?
Уже в санитарном поезде у меня начался жар, кожа покрылась красными пятнами и сильно зудела. Врач, сделав мне укол кальция, поставил предварительный диагноз: подозрение на воспаление легких. По причине потери крови, пребывания на холоде и недоедания я был на пределе физических сил.
В первых числах февраля 1944 года наш санитарный поезд прибыл в Летцен[14] (Восточная Пруссия). Я поступил в резервный госпиталь, тотчас был уложен в кровать и в условиях хорошего врачебного ухода и достаточного питания быстро пошел на поправку. Уже спустя несколько дней мне разрешили вставать. Раны на подбородке и руке заживали, а, самое главное, больше не изводили вши. В мыслях я снова и снова возвращался к боевым товарищам из 422-го мотопехотного батальона. Кто из них остался в живых? После войны я узнал, что мой командир, капитан Малиновски, уже давно получивший очередной Рыцарский крест, погиб 13 сентября 1944 года. Я благодарен судьбе и внутреннему голосу, к которому всегда прислушивался, за то, что оказался в этом госпитале, даровавшем мне хоть и непродолжительное, но спокойное время вне фронта.
Уже другой санитарный поезд доставил меня 21 февраля 1944 года в резервный госпиталь «Три короны» под Гельдерном.[15] Госпиталь для выздоравливающих и легко раненных представлял собой перестроенный танцевальный зал. Деревенские девушки баловали нас пирогами и дополнительным уходом. Ко мне даже приехали родители. Нет слов, как они обрадовались, увидев меня.
К Пасхе 1944 года я неожиданно ощутил жжение в руке, она покраснела и опухла. Потребовалась еще одна операция в военном госпитале Гельдерна, на этот раз под общим наркозом. Но я выдержал и это, и 5 июня 1944 года, подлечившись, был выписан из госпиталя как «фронтопригодный». После выписки из госпиталя последовал двухнедельный отпуск домой, но особой радости, как прежде, не было — очень уж изменилась жизнь. Я едва ли не ежедневно видел, как рвутся бомбы союзников, а наших истребителей нет и в помине. Все это действовало удручающе, как солдат, я чувствовал, что меня нагло пытались принести в жертву непонятно чему. По истечении отпуска я должен был явиться для доклада в казарму в Падерборн-Нойхаузе, откуда меня снова должны были отправить на Восточный фронт в составе вновь сформированной части. А вновь сформированную часть перебросили на плацдарм южнее Варшавы. Красная Армия уже перешагнула Вислу.
И еще один небольшой эпизод во время боя при отступлении из-под Ленинграда.
Пасмурным и очень холодным зимним днем января 1944 года я отправился на задание с донесением, когда вдруг услышал шум самолета, летящего на небольшой высоте. Мне был знаком этот звук, он принадлежал низкоскоростному русскому легкому самолету, который мы называли «дорожной гуделкой». Самолет летел прямо надо мной. Я прицелился из карабина, естественно, с упреждением, как нас учили, выстрелил и увидел, как из крыла самолета вырвало кусок обшивки. Стало быть, попал. Второй выстрел оказался неудачным. Втайне я надеялся подбить русский самолет из карабина, но пилоту повезло, что мои пули попали только в крыло. Эти небольшие легкие самолеты часто летали по ночам над нашими позициями. Бывало, подлетят, сбросят парочку осветительных ракет на парашютиках, снова уберутся, потом вырубят двигатель и, бесшумно приблизившись, киданут в свете догорающих ракет осколочные бомбы малой мощности на наши позиции. И пути войскового подвоза они тоже атаковали, прибегая к подобным уловкам.
