Мне хотелось только одного — раздеться и лечь спать. Но проводник был настроен иначе. Не успели мы расположиться у горячей печки, как он забросал крестьянина вопросами:
— Вы видели Франека? А когда слышали о нем в последний раз? Не знаете, что с ним?
Крестьянин расхохотался:
— Эй, эй! Не так скоро!
Потом поскреб в затылке:
— Значит, говорите, Франек…
Проводника бесила его медлительность.
— Да отвечайте же, ради всего святого! Когда вы последний раз видели Франека?
— Недели три назад, — неуверенно протянул крестьянин.
— И что он вам сказал?
— Да ничего особенного. Все шло хорошо. Он возвращался из Венгрии. А что, он попал в беду?
Проводник нахмурился, услышав этот наивный вопрос, и погрузился в раздумье. Видимо, Франек был тем самым его пропавшим товарищем, из-за которого он так тревожился. Хозяин вопросительно посмотрел на нас обоих, потом недоуменно тряхнул головой и, шаркая ногами, пошел на кухню, откуда скоро притащил водку, колбасу, хлеб и молоко. Я выпил стакан водки и с волчьим аппетитом накинулся на еду, проводник же едва прикоснулся к пище и рассеянно отхлебнул пару глотков спиртного. Крестьянин трещал без умолку. Я сказал, что мы хотим отдохнуть, и он показал нам, где лечь. Быстро раздевшись, я улегся в чистую постель, сунул под подушку драгоценную кассету и сразу заснул. Но не проспал и трех часов, как меня разбудил пронзительный крик, и тут же кто-то ударил меня прикладом по голове. Я был ошарашен, оглушен, и, прежде чем успел прийти в себя, двое словацких жандармов в форме сбросили меня с кровати на пол. В углу комнаты стояли и посмеивались еще два жандарма, немецких. Мой проводник корчился от боли с окровавленным ртом. Меня вдруг пронзила мысль о микрофильме под подушкой. На миг я оцепенел от ужаса. Но потом вскочил, метнулся к кровати и, выхватив пленку, зашвырнул ее в стоявшее возле печки ведро с помоями.
Перепуганные жандармы так и замерли — верно, подумали, что я бросил гранату или бомбу. Но ничего не произошло, и один из немцев вытащил из ведра рулончик пленки. Другой, краснорожий, с бычьей шеей, наотмашь ударил меня по лицу. Я пошатнулся, а он вцепился в меня, стал бешено трясти и орать:
— Где твой рюкзак? Кто еще с тобой был? Что и где ты прячешь?
Я молчал, и он снова принялся меня бить. Точно так же избивали проводника. На мгновение он поднял залитое кровью лицо, посмотрел на крестьянина без всякого гнева и ненависти, а с глубокой, безысходной тоской в глазах и укоряюще спросил:
— Зачем? Зачем ты это сделал?
Тот только молча тряс головой и жалко моргал, по его щекастому рябому лицу текли слезы. Не думаю, что он был предатель. Скорее всего, сестра проводника угадала: Франека арестовали. Под пыткой он, наверно, выдал весь маршрут и перевалочные пункты. Предчувствие не обмануло моего спутника. Он был уверен, что нас подстерегает опасность, но, верный долгу, не бросил меня — и вот результат. Я чуть не плакал от стыда. Как я смел принуждать его? Почему не осилил весь путь до конца?
Нас обоих поволокли прочь из дома, и, сколько мог, я кричал ему:
— Простите! Простите меня!..
Проводник слабо улыбнулся, словно давая понять, что он меня прощает и призывает быть мужественным и не падать духом. Нас повели в разные стороны. Больше я никогда его не видел и не знаю, что с ним стало[84].
Меня отвезли в словацкую гарнизонную тюрьму в Прешов[85] и бросили в тесную вонючую камеру. В ней не было ничего, кроме соломенного тюфяка да кувшина с водой. Перед решеткой расхаживали взад-вперед и равнодушно скользили по мне взглядом словацкие полицейские. Я стер кровь с лица и лег на засаленный тюфяк, голова гудела после избиения и удара прикладом.
Возможно, в обычной городской тюрьме не было места, но скорее всего немцы думали, что в гарнизонной меня будут лучше охранять. Тут содержались словацкие солдаты, я слышал их голоса. Никаких преступлений они не совершали, а сидели за мелкие нарушения дисциплины. Им давали некоторые послабления — например, они могли гулять в тюремном дворе и умываться под краном.
Понемногу я стал приходить в себя и теперь сидел на тюфяке, поджав колени и обхватив голову руками. Первую пару охранников заменил старый словак, который простодушно и жалостливо меня разглядывал, так что мне делалось неловко и неприятно. Я уж подумал, не забыли ли про меня в гестапо, раз даже не позаботились приставить свою охрану. Напрасная надежда. Очень скоро в камеру вошли двое, сдернули меня с тюфяка — один даже плюнул на него в знак презрения, — вывели на улицу и засунули в автомобиль.
На этот раз меня доставили в полицейский участок. Ввели в небольшой кабинет, обставленный разномастной мебелью. За письменным столом просматривал бумаги худощавый рыжеволосый человек. Вдоль стен сидели солдаты в немецкой форме, развязно болтали и курили, не обращая на меня ни малейшего внимания, как будто я невидимка или неодушевленный предмет. Рыжий не отрывался от своих документов. На воротнике и плечах его черного мундира лежали хлопья перхоти. Я переминался с ноги на ногу и гадал, для меня или нет предназначен пустой стул перед столом. Конец сомнениям положил охранник, который меня привел.
— Садись, ты, грязная свинья! — гаркнул он, перекрывая гул голосов, и саданул меня кулачищем в поясницу.
Я пошатнулся и упал на стул.
Так вот, значит, подумал я, вот он, допрос в гестапо, о котором столько говорят. Естественно, я был наслышан о зверствах гестаповцев, но все рассказы до сих пор оставались чем-то довольно абстрактным. Трудно было представить себе, что когда-нибудь придется испытать их на своей шкуре. Что ж, час настал. Я судорожно кусал губы, сжимал и разжимал вспотевшие руки. Чувствовал себя бессильным и беспомощным.
Тощий немец положил перед собой несколько листков и посмотрел на меня как на досадный привесок к опостылевшей нудной работе. Потом подвинул бумаги ко мне и спросил:
— Это ваши документы?
Я похолодел и не ответил ни слова. Малейшая ошибка была бы равноценна едва заметной бреши в плотине; один опрометчивый ответ — и на меня нахлынет разрушительная стихия. Водянистые глаза гестаповца угрожающе вспыхнули, губы искривила злобная усмешка.
— Ну-ну! Не желаете с нами беседовать? Мы вам не нравимся?
Дружный гогот встретил эту остроту. Подскочивший охранник вцепился мне в загривок.
— Отвечай, скотина! — заорал он.
Его пальцы, точно когти, впивались мне в шею.
— Да, это мои документы.
Голос мне не повиновался — как будто моими устами говорил кто-то другой. Гестаповец саркастически кивнул:
