Ну и сюрприз! Двери Национальной библиотеки оказались запертыми на висячий замок.
Тогда мы с книгами и портретами пастора Нимёллера[139] и Карла фон Осецкого[140] парадным строем вошли в актовый зал университета. Не помню, по какому поводу, но как раз в тот момент в зале шло собрание под председательством дона Мигеля Кручаги Токорналя, министра иностранных дел. Мы аккуратно выложили книги и портреты на сцену, перед председательским столом. Битва была выиграна: книги приняли.
Я решил с еще большим рвением и упорством заняться литературным трудом. Виденное в Испании закалило меня, я стал более зрелым. Горьким часам моей поэзии пора было кончиться. Глубоко личная грусть «Двадцати стихотворений о любви…» и скорбная патетика книги «Местожительство – Земля» подошли к своему логическому концу. У меня было такое ощущение, что я разрабатывал жилу, найденную не в земле, а меж книжных страниц. Может ли поэзия служить нам подобным? Может ли она вместе с человеком идти в бой? Достаточно я блуждал по просторам иррационального и замыкался на отрицательном. Пора остановиться и искать путь, который был бы ближе человеку, путь, забытый современной литературой, путь, корпи которого уходили бы в глубины помыслов и чаяний человеческого существа.
Я начал работать над «Всеобщей песнью».
Но для работы мне нужен был дом. Я нашел каменный дом у самого океана, в месте, которого никто на свете не знал – в Исла-Негра. Владелец дома, старый испанец, социалист, морской капитан дон Эладио Собрино, строил дом для своей семьи, однако потом решил продать мне. Но как его купить? Я предложил издательству «Эрсилья», которое до того издавало мои книги, заявку на «Всеобщую песнь». Но издательство ее не приняло. Тогда с помощью других издателей, которые стали выплачивать мои гонорары непосредственно владельцу дома, я в 1939 году смог наконец купить в Исла-Негра дом для работы.
Идея написать большую поэму, которая объяла бы исторические события и природу континента, жизнь и борьбу наших народов, – эта идея стала для меня первостепенной и неотложной. Дикое побережье Исла-Негра и неумолчное волнение океана помогли мне: я со всей страстью отдался новой затее – своей новой песне.
Но жизнь поспешила вытащить меня оттуда.
До Чили доходили страшные вести об эмиграции испанцев. Более пятисот тысяч человек, принимавших участие в войне и гражданских лиц, перешли французскую границу. Во Франции правительство Леона Блюма под давлением реакционных сил заключило их в концентрационные лагеря, разбросало по крепостям и тюрьмам или загнало в Африку, в районы близ Сахары.
В Чили сменилось правительство. Борьба испанского народа укрепила дух и силу чилийского народа, и теперь у нас было прогрессивное правительство.
Чилийское правительство Народного фронта решило направить меня во Францию с миссией самой благородной, какую только мне случалось выполнять в жизни: вызволить из заключения испанцев и отправить их ко мне на родину. Поэзия моя теперь могла бы стать светом, исходящим от Америки, для тех людей, которые, как никто на земле, знают, что такое страдания и героизм. Итак, поэзия моя теперь – вместе с той материальной помощью, которую оказывала Америка, принимая испанцев, – платила свой давний долг.
В гипсе – мне только что оперировали ногу, – физически чуть ли не инвалид, я покинул свое уединение и предстал перед президентом республики. Дон Педро Агирре Серда принял меня тепло.
– Вот так, привезите мне тысячи испанцев. У нас есть работа для всех. Привезите мне рыбаков; привезите басков, кастильцев, эстремадурцев.
И через несколько дней, все еще в гипсе, я отправился, во Францию за испанцами для Чили.
У меня было конкретное задание. Я стал консулом по вопросам испанской иммиграции – так говорилось в назначении. При всех чинах и регалиях я явился в чилийское посольство в Париже.
Правительство и политическая ситуация у меня на родине изменились. Посольство в Париже не изменилось ничуть. Известие о том, что испанцев собираются переправлять в Чили, привело в бешенство расфранченных дипломатов. Мне выделили кабинет рядом с кухней, меня третировали как могли, даже писчей бумаги не давали. Но к посольским дверям уже хлынула волна «нежелательных»: раненые бойцы, юристы и писатели, врачи, лишившиеся клиник, рабочие всех специальностей.
Вопреки всем препятствиям они находили дорогу к моему кабинету, по поскольку кабинет помещался на четвертом этаже, посольские придумали дьявольскую мерзость: остановили лифт. Сердце разрывалось глядеть, как ко мне на четвертый этаж взбирались испанцы, многие из которых были ранены на войне или едва выжили в африканских концлагерях, а жестокие чиновники, видя их мучения, радовались.
Дабы усложнить жизнь мне еще более, чилийское правительство Народного фронта сообщило мне о прибытии нового чиновника – поверенного в делах. Я несказанно обрадовался, думая, что новый сотрудник сможет обойти е препятствия, которые чинили мне старые посольские работники в связи с испанской эмиграцией. На вокзале Сен-Лазар с поезда сошел сухопарый паренек в очках без правы – пенсне, которые делали его похожим на канцелярскую крысу. Чиновнику было года двадцать четыре – двадцать пять. Высоким женоподобным голосом, прерывающимся от волнения, он сообщил, что считает меня своим начальником и приехал сюда лишь затем, чтобы помочь мне великом деле отправки в Чили «славных пораженцев войны». И хотя радость моя по поводу прибытия подкрепления еще не угасла, сам тип не очень меня обрадовал, похвалах и восторгах, которые он расточал, мне показалось, я уловил фальшь. Позднее я узнал, что с победой народного фронта в Чили ему пришлось не но доброй воле перейти из иезуитской организации «Рыцари Колумба» в ряды коммунистической молодежи. Дело было в разгар формирования движения, и его вожаков очаровали интеллектуальные достоинства этого молодца. Арельяно Марин писал комедии и статьи, был эрудит, до предела словоохотлив и знал, похоже, все на свете.
Надвигалась мировая война. Париж каждую ночь ждал немецких бомбежек, и все были проинструктированы, как укрываться во время воздушных налетов. С наступлением вечера я шел в Вилье-сюр-Сен, в маленький домик у реки, а утром с тяжелым чувством возвращался в посольство.
Не прошло и нескольких дней, как только что приехавший Арельяно Марин сделался таким важным, каким мне из удалось стать никогда. Я представил его Негрину,[141] Альваресу дель Вайо[142] в некоторым руководителям испанских партий. А неделю спустя новый чиновник был с ними чуть ли не на ты. К Марину входили и от него выходили испанские руководители, которых я не знал. Их долгие разговоры были для меня тайной. Время от времени он звал меня, чтобы показать бриллиант или изумруд, купленный им для матери, или чтобы доверительно рассказать об одной блондинке, невозможной кокетке, которая невероятно выставила его в парижских кабаре. С Арагоном и особенно с Эльзой[143] – мы укрывали их в посольстве во время репрессий против коммунистов – Арельяно Марин тотчас же завязал приятельские отношения, окружил заботой, засыпал подарками. Должно быть, его психология заинтересовала Эльзу Триоле, потому что потом он появляется у нее в одном или двух романах.
