Шебор был расстроен:
— Они смеялись в нужных местах, но в конце они просто встали и вышли. Они совсем не реагировали.
Оглядываясь назад, я могу понять реакцию зрителей. У «Черного Петра» на самом деле не было конца. Фильм просто как будто останавливался.
На следующий день Шебор позвонил мне, и голос его звучал уже бодрее:
— Что-то происходит. Все объединения студии попросили о просмотре. Такого раньше не было.
— А они что-нибудь сказали? — спросил я.
— Нет, в общем, ничего, но фильм оказывает какое-то странное воздействие.
Отзывы либеральной прессы были прекрасными, и даже «Руде право», ежедневная коммунистическая газета, не заклеймила нас позором, хотя, как мы и ожидали, ее критики оценили фильм не очень высоко.
Затем стало известно, что «Черного Петра» выбрали для кинофестиваля в Локарно. Состав конкурсантов был очень силен, и я не думал, что имею какие-то шансы победить Антониони и Годара, но я был счастлив уже тем, что меня выбрали. Наконец-то появилась возможность одному поехать за границу, без группы, связывающей меня по рукам и ногам, и без сторожевых псов госбезопасности.
Незадолго до этого я купил машину, очень красивую, английский «хиллман», и решил поехать в Локарно на ней. Я ехал туда через Париж, что похоже на путешествие из Нью-Йорка в Монреаль через Чикаго, но мне нужно было узнать, что случилось с Софи Селль.
Сверяясь с картой, разложенной на коленях, я добрался до Парижа, совершенно обалдевший от количества автомобилей на дороге. После сонных улочек Праги картина казалась просто футуристической. Я был еще не совсем в ладах с рулем, когда доехал до первой круговой развязки на окраине Парижа. Я совершенно не представлял себе, кто обладает приоритетом, и въехал во внутренний круг. Так я и ездил вокруг цветочной клумбы в центре перекрестка, пока в меня не врезался желтый «ситроен».
Не могло быть и речи о починке машины. Моей валюты едва хватило на то, чтобы привести в порядок колеса. В общем, в Локарно я приехал с капотом, прикрученным проволокой. Но тут произошло именно то, что могло снова сделать меня счастливым: «Черный Петр» победил все остальные конкурсные фильмы, в том числе фильмы Годара и Антониони. Я испытал великолепное чувство, смесь благодарности и облегчения, потому что теперь все для меня упрощалось. Любая удача на капиталистическом фестивале отзывалась долгим эхом на студии «Баррандов», а лавры Локарно возносили меня на вершину пирамиды. Без всякого сомнения, мне дадут снять новый фильм, и на сей раз это уже не будет двухчастевка.
Руководство «Баррандова», кажется, было потрясено моим успехом не меньше меня, и «Черного Петра» быстро отправили на фестиваль в Нью-Йорк. Я был в восторге. Я мечтал увидеть Америку еще с тех пор, как мои родители повели меня на «Белоснежку и семь гномов», и теперь единственная проблема заключалась в том, как я переживу четырнадцать часов в самолете.
В этом полете я напился. Винтовой самолет трясся, как стиральная машина, в любой момент он мог развалиться на части. На протяжении четырнадцати часов я пил, и потел от ужаса, и все тупел, и ждал, что крылья вот-вот отвалятся и нас поглотят ледяные воды Атлантики, но чудо техники все-таки дотянуло до аэропорта имени Кеннеди, где меня встречали две любезные дамы и огромный фестивальный лимузин. Я тут же ожил.
Когда черный автомобиль плавно, как яхта, вырулил на скоростную дорогу, моя голова уже была совершенно ясной. Я не знал, на что смотреть. Я видел огромные машины с плавниками, и рекламные щиты высотой с дом, и яркие неоновые вывески. Потом неожиданно перед глазами появилась захватывающая дух панорама Нью-Йорка. Она возникла на краю неба как бы отдельно от земли, она плыла на тонкой желтой подушке смога, панорама небоскребов, таких футуристически-огромных, что самые высокие из них достигали облаков.
Когда лимузин доставил меня в отель «Дрейк», находившийся в 50-х годах как раз возле Парк-авеню, я замер на углу улицы, потрясенный еще одним необыкновенным зрелищем. Я смотрел с Парк-авеню вниз, на Большой центральный вокзал и на здание «Пан Америкэн», и обалдевал от невероятных масштабов города, астрономического веса бетона, вонзающегося в низко нависшие облака, потоков сверкающих автомобилей вокруг меня, музыки ярких красок витрин и одежды на людях. Дело было в конце лета, день был жаркий и влажный, и я стоял там, чувствуя, как по спине стекают струйки пота, и принюхивался к своеобразной нью-йоркской вони, смеси запахов выхлопных газов, и гниющего мусора, и дешевого одеколона, и пота, и денег; эта вонь стала для меня визитной карточкой города, и до сих пор я готов вдыхать ее снова и снова, хотя я уже давно привык к этим потрясающим видам. В тот момент мне казалось, что, если один из желтых автобусов, петлявших по мостовой, не впишется в поворот и собьет меня, я умру счастливым.
Я понимаю, что это были мелодраматические рассуждения маленького чеха в большом американском городе, но в то же время я чувствовал, что наконец-то нашел место, соизмеримое с моими амбициями, и именно с того удушливого вечера где-то глубоко-глубоко в моем сознании затаилась мечта о том, что когда-нибудь, может быть, каким-то образом мне удастся приехать в Нью-Йорк пожить хотя бы недолго, а может быть, и поселиться там навсегда.
Наверное, чары мировой столицы просто выбили меня из колеи, потому что не произошло ничего, что могло бы оправдать такие мечтания. «Черный Петр» получил несколько благоприятных отзывов в прессе, мое имя было включено в бюллетень фестиваля, но звонков из Голливуда не последовало. Мне предстояло еще много работать для того, чтобы попытаться реализовать мои амбиции, а пока что я вернулся в Прагу, к перезвону ее колоколов и к Вере.
Мы с Верой никогда не говорили о браке. Я рассказывал ей о своем горьком опыте в этой области, и она уважала мои чувства. Она была молода, беззаботна, богемна, и нам было хорошо вместе.
— Я беременна, — сказала Вера однажды вечером как бы между прочим.
— Мать честная, — ответил я. — И что теперь?
— Теперь у нас будет ребенок.
Ей и в голову не приходила мысль об аборте. Судя по всему, она все решила и сделала свой выбор. Я не помню, чтобы она хоть раз заговорила о свадьбе. Что же до меня, я просто решил, что ребенок — это ее дело.
Вера начала полнеть и облачилась в платья для беременных. Живот ее был впечатляющим, превосходившим по размеру все допустимые нормы для данного срока, и мы оба этим гордились.
Как-то вечером мне нанес визит отец Веры, пан Кржесадло. Я был дома один, Вера пела в «Семафоре». Старик мне очень нравился. С виду он был здоровый, как борец, но при этом ласков и добр, как девочка.
