Люди смеялись, и он им рассказывал всякие байки о детстве Эдит. Он придумывал — должны же люди что-то получить за свои деньги.
Отец был мне рад. Мы пообедали в ресторане. Говорил он главным образом об Эдит. Она теперь играла большую роль в его жизни. Он больше не мог работать акробатом, сильно сдал: трудная жизнь, вино… Мне с ним было хорошо.
Я положила себе срок — две недели, но продержалась всего одну. Как обычно, Эдит закатила сцену:
— С меня довольно! Можешь уходить, мне это надоело… Мерзавка! Где ты была?
— С отцом.
— А предупредить не могла? Слава богу, хоть вернулась. Давно пора.
— А как Поль?
— Он мне надоел.
Я поняла, что мое отсутствие было напрасно. Оно ничему не помогло.
После выступлений в Париже они ездили на гастроли. В тот период это было не очень весело. Нигде не топили — ни в поездах, ни в отелях. Кругом все было грязно, мрачно, зловеще… Ночью на вокзалах громкоговорители орали по-немецки: «Achtung! Achtung! Verboten!»[21] Все было Verboten: смех, свет, вино…
В поездах не всегда можно было достать сидячие места. Иногда мы часами стояли в коридоре или в тамбуре, иногда удавалось примоститься на вещах. Эдит, съежившись на чемодане, закутанная в пальто Поля, выглядела такой маленькой, такой жалкой, что у меня разрывалось сердце.
Удивительно, что, когда мы выходили из вагона, у Поля был такой вид, как будто он приехал в отдельном купе спального вагона, в то время как мы выглядели измятыми, как после бессонной ночи в кабаке! Мы любили гастроли по ту сторону демаркационной линии. Здесь мы наконец вдыхали воздух Франции.
«Равнодушный красавец» продлил пребывание Поля в жизни Эдит, но ее чувство умерло. «Не нужно быть неблагодарной, Момона. Поль мне многое дал. Если бы не он, я продолжала бы жить в отеле. И у меня не было бы секретаря!»
Она не шутила: вот уж несколько месяцев, как у нее был секретарь. Поль убедил Эдит, что она не может обходиться без секретаря, что это очень удобно, солидно, производит впечатление. Так мадам Андре Бижар вошла в нашу жизнь…
Это была брюнетка с короткой стрижкой. Вероятно, она обладала деловыми качествами, но судить об этом было трудно, так как ей нечего было делать.
— Она должна вместо тебя отвечать по телефону, — сказал Поль.
Происходило примерно следующее: Андре Бижар снимала трубку.
— Кто говорит?
— Господин X…
— Не знаю, кто это, — говорила Эдит, — дай трубку.
А когда звонил кто-то, кого она знала, она кричала:
— Чего ты ждешь, давай его скорей!
Был третий вариант:
— Момона, поговори с ним.
Так что секретарша не была предметом первой необходимости… Телефон тогда еще не звонил беспрерывно, как потом, в период славы.
Эдит воспринимала секретаршу как еще одну подругу. Мы не очень себе представляли, что она должна делать.
Нас устраивало, что она приезжала утром: мы могли поспать подольше. Эдит посылала ее за покупками и за газетами, для того чтобы вырезать статьи о ней. Это тоже была мысль Поля. Что касается счетов (а их прибывало много), в первый раз Бижар спросила:
— Что с ними делать?
Эдит ответила:
— Сложите!
Бедный Поль, все, что после него осталось, — это секретарша.
В то время у Эдит не было никого, кто писал бы песни специально для нее. Она не могла жить, не имея под рукой поэта-песенника. Чтобы она могла работать, его присутствие было необходимо. Ей нужен был кто-то, кто занял бы ее мысли и желания, сумел бы, поняв их, облечь их в форму, «создать песню».
В начале 1940 года появился Мишель Эмер. Он вошел в жизнь Эдит… через окно. В то утро она была в плохом настроении. Очень нервничала. Она готовила выступление в «Бобино», генеральная должна была состояться на следующий день. Звонок в дверь. Эдит кричит мне:
— Не открывай, я не хочу никого видеть.
Звонят раз, другой… потом перестают: кто-то робкий. Я была в гостиной, когда постучали в окно. На тротуаре стоял военный; в шинели не по росту он выглядел как Петрушка. Он делал мне знаки. Это был Мишель Эмер. Он носил очки, и за сильными стеклами его глаза сверкали, как две рыбки в глубине аквариума. Мне нравилась его ослепительная улыбка. Он был похож на мальчишку, который не заметил, как вырос. Он вызывал к себе нежность.
Эдит встретила его в 1939-м в коридорах Радио-Сите… Он ей был симпатичен, но то, что он писал, для нее не годилось: там речь шла о голубом небе, птичках, цветочках…
Я открыла окно.
— Мне нужно видеть Эдит.
— Невозможно. Она готовит концерт в «Бобино».
— Скажите ей, что это я, Мишель Эмер, я принес ей песню.
Иду к Эдит.
— Гони его, Момона. Его песни — не мой жанр. Мне они не нужны.
Возвращаюсь. Он спокойно сидит на тротуаре, закутавшись в шинель. Многим мужчинам идет военная форма, но это был не тот случай.
— У нее много работы, Мишель, приходите завтра.
— Не могу, я нахожусь в военном госпитале в Валь-де-Грас и должен быть на месте к восемнадцати часам. Умоляю вас, у меня для нее прекрасная песня. Скажите ей только название: «Аккордеонист».
Я сжалилась.
— Давай лезь и играй свою песню.
Через окно он влез в комнату. Сел за рояль и спел — плохо спел! — «Аккордеониста». Услышав первые такты, Эдит прибежала.
Доступная девушка прекрасна.
Она стоит там, на углу улицы.
У нее достаточная клиентура,
Чтобы наполнить деньгами ее чулок.
Она слушает музыку танца,
Но сажа не танцует,
Она даже не смотрит на танцевальный круг.
Ее влюбленные глаза
Глядят не отрываясь
На нервную игру
Длинных и худых пальцев артиста.
Остановите музыку! Остановите!
Мишель кончил и смотрел на нас с тревогой через свои иллюминаторы. Его лицо покрылось крупными каплями пота.
— Это ты написал, лейтенантик?
— Да, мадам Эдит.
— Что же ты мне раньше не сказал, что у тебя есть талант? Снимай мундир, галстук, располагайся, будем работать. Играй снова и напиши мне слова. Завтра я спою ее в «Бобино».
Он пришел к нам в полдень, отпустила она его в пять часов утра. Мы поддерживали его силы колбасой, камамбером и красным вином. Для больного он был в прекрасной форме, несмотря на подпитие.
— Эдит, меня будет судить военный трибунал за дезертирство… Но мне наплевать. Никогда я не был так счастлив.
— Не беспокойся, — величественно отвечала Эдит, — у меня есть знакомые среди генералов.
Ни одного генерала она не знала, но если бы Мишелю грозила опасность, можно не сомневаться: она пошла бы к военному министру. Смелости ей было не занимать! Мы не знали, как он выкрутится, но на следующий вечер он был в «Бобино», и Эдит спела его песню. Ее приняли не так, как мы ожидали. Концовку публика не ощутила, ей казалось, что песня не закончена. Но потом «Аккордеонист» имел огромный успех. Было продано восемьсот пятьдесят тысяч пластинок, колоссальная цифра по тем временам. Эдит пела эту песню в течение двадцати лет, с 1940 по 1960 год.
