– С Конопатым.
«Совсем плохо», – подумал я.
– Ну и на что, на представку?
– Что такое, на представку? – вылупил на меня глаза Мочалкин.
– Ну в долг или не в долг? – спросил я.
– Конечно, в долг, – затараторил Мочалкин, – на сорок пять рублей играл.
– А почему именно на сорок пять?
– Да я, – замялся Мочалкин, – хотел Клавке этой, продавщице, деньги отослать, чтоб доказать, что я не какой-нибудь подлый ворюга, а так, из лихости…
– Посиди в бараке, я что-либо придумаю пока. Веревку и нож спрячь, – объявил я, хотя никак не знал, что я могу придумать.
Садиться играть с Конопатым за карты было делом весьма бесполезным – все равно колода крапленая, да и не специалист я в этом деле. Лешка Соловей отдыхал в карцере. Арзамасский, хоть и друг, но против блатных за мужика играть бы не стал. Оставался Колька-наркоман. Я бросился к нему.
– Надо одну штуку состряпать. В карты сумеешь раскладку сделать?
– С кем играем? – спросил он. – Ты вроде не за себя просишь?
– Не за себя, конечно. Надо попробовать: малолетку одного опедерастить хотят или списать со счетов жизни. Сразу тебе говорю, играем против Конопатого. Отвечаю я.
– Против Конопатого трудно, – усмехнулся Никонов. – Вот если бы травки найти, я бы их разложил по всем мастям. Я себя знаю – первые два часа голова светлая, и рука сама какого надо валета, такого и вытаскивает. Но только два часа.
– Слушай, Коля, подожди, есть идея! – сказал я и побежал в Лехин туберкулезный барак. Среди соседей по нарам бывшего короля был один человек весьма значительный, лет за восемьдесят, тоже туберкулезник и верный исламист. Он, сколько можно было судить, всю жизнь ходил через границу и таскал травку. По-русски он понимал еле-еле.
– Мухамет, – сказал я ему, – Соловей тебя спасал!
– Добрый человек – Соловей, – закивал Мухамет.
– Ну так вот, ты знаешь, что я – его друг. Достань травки, да побольше, потом рассчитаемся.
– Нет у меня травки, – качал головой Мухамет.
– Есть, – сказал я твердо. – Человека надо выручать, я не для себя. Человека убьют или педерастом заделают, понимаешь, педерастом. Миску проткнут, никто даже руки ему не подаст, спать под нарами будет. Да и на свободу если выйдет, потащится за ним дурная слава. Сделай добро, Мухамет! А я тебе за добро добром отплачу.
Мухамет, покачиваясь на своих стариковских ногах, куда-то вышел и принес из тайника кулек.
– Ну что, Коля, пойдет масть? – спросил я у Никонова, ждавшего меня на улице.
– Думаю, что пойдет, – взвесив на руке мешочек, серьезно объявил тот.
Блатные обычно собирались в четвертом бараке, на время их встреч даже активисты старались исчезнуть в курилку.
– А, сам политик пожаловать изволил! – усмехнулся Конопатый.
– Ты же вроде в гости приглашал, или я ослышался? – осведомился я.
– Да нет, что ты, садись, садись, закуривай.
– Что же, так табак и тянете? А травки не хотите пригубить?
Я достал свой сверток, и все забили по косяку.
– Может, в картишки сыграем? – спросил Конопатый.
– Сыграем. Только игра скучная. На час подписываюсь и с правом замены.
Никонов сидел в стороне, спокойно покуривая дурманящую травку.
– На представку играешь? В долг? – осведомился Конопатый.
– Зачем же меня чернить. Денег куча, почти миллионер, – отрезал я и вытащил смятый червонец, который я занял у Коли.
– Солидно ты заходишь, – удивился Конопатый. Началась игра. Я думал только об одном – надо продержаться час. Я знал, что на кон поставлена человеческая жизнь, и знал, что карты крапленые. Я видел, как мухлевал Конопатый, но только усмехался. Мне чудовищно везло. Никогда в жизни мне так не везло. Сверх червонца, с которого я зашел, я отыграл у Конопатого еще один.
– Час прошел, – заметил я.
– У тебя что, часы на руках? – угрюмо спросил Конопатый.
– Часы на вахте, там срок отмечают, как мой, так и твой.
Надо было отыграть еще 40 рублей, но я знал, что могу не выдержать, зарваться.
– Хорошо ты зашел, политик, дай я за тебя сяду играть, если компания позволит, – как бы невзначай проронил Никонов.
– Садись, садись, – нетерпеливо утвердил Конопатый. – На что играешь?
– А это как политик скажет.
– Пятьдесят рублей. Как кто проиграет пятьдесят, так и конец игре, – ответил я.
– Ты, что ли, отвечаешь, политик?
– Конечно. А с каких пор ты за меня так переживаешь?
Коля Никонов играл блистательно. Он швырял карты наугад. Я знал, что у него просветление от травки, но ненадолго. 50 рублей он выиграл за полчаса. Наступило молчание.
– Прошу права на отыгрыш. Я в законе, – сказал Конопатый.
– Еще 20, – ответил я.
Коля посмотрел на меня умоляюще. Глаза его медленно тускнели.
– Еще по косяку, ребята, – предложил я. Никто, конечно, не отказался. Я заменил Никонова.
На сей раз я передернул, смухлевал, нет, не в картах, – я закурил «Беломор», а Конопатый затянулся травкой. Карты ложились на стол – пики, как финки, черви, как окровавленные души. Я отыграл 20 рублей. Выиграть в карты у блатного – дело опасное. Долг, конечно, отдадут, но живым можешь не выйти. И отыгранные денежки пойдут на поминки. Я это хорошо знал, знал и Коля.
– Как ты думаешь, – спросил я Никонова, – эти 20 рублей не в счет, раз поставлены на отыгрыш?
– Конечно, не в счет, – сразу понял меня Коля.
– Вот что, – сказал я, – кажется, курево кончается, пусть кто-нибудь сообразит, где выпивки достать на эти два червонца, на всю компанию.
– Это дело нехитрое, – подмигнул кто-то из блатных. Червонцы исчезли и взамен появился жбан самогонки.
– Что это ты, нам одалживаешь? – спросил Конопатый.
– Нет, за уважение СЕВУРАЛЛАГа! Выражение это не мною придумано, кто-то очень давно его сочинил. Это значит, что угощаешь от души, а не в долг. В честь тех, кто в море, то есть в Архипелаге ГУЛАГе…
– Шнырь! – сказал я тихо дневальному. – Беги за Мочалкиным, живо!
Все быстро пьянели. Явился Мочалкин и, стоя в проходе между нарами, таращился на нашу компанию.
– Выпей, – сказал я. – Сколько ты задолжал ребятам?
– Сорок пять рублей.
– Это верно? – спросил я, как бы ни к кому не обращаясь.
– Верно, верно, – подтвердил кто-то из блатных.
– Тогда, значит, никто никому ничего не должен. Как в сказке. Виконт! – сказал я Мочалкину. – Ваш долг погашен. А оставшийся червонец опять же, на всю компанию.
Кто-то снова ринулся за самогонкой.
– Ты что сюда, чести и закону нас учить заявился! – озлился Конопатый. – Второй раз нас разыгрываешь, прямо как колодой по носу щелкаешь!
– Кое за что в добрые времена канделябром по голове били, – уклончиво ответил я.
– Ты давай говори без намеков! – поднялся Конопатый. – На что намекаешь?
