С этого дня между нами воцарилась драма, немая и неотвратимая. Она нас подстерегала, окружала, она нас больше не щадила. Слово, которое, я надеялась, ты мог еще произнести, чтобы спасти меня, ты не произнес. Жизнь внезапно потеряла смысл, превратилась в тревожное ожидание. Тебе надо было сделать выбор, и это почти сводило тебя с ума.
Вскоре Руси представила мне мужа своей сестры, американского адвоката Губериха, который, зная, что в принципе я согласилась расстаться с тобой, сказал, что, изучив дело, нашел способ развести нас, несмотря на испанские законы и церковный брак. Он также мог устроить тебе с Руси гражданский брак в Гааге. Так как я после Берна не затрагивала больше с ней этого вопроса, то думала, что ты договорился с этим господином. Как можно было вообразить, что без твоего согласия она поручила ему это дело?
Я ответила Губериху, так же как в Берне Руси, что, если ты этого хочешь, я слишком сильно люблю тебя, чтобы не желать тебе счастья, и готова сделать все, что нужно.
От меня он пошел к тебе в ателье. У меня не было сил ждать. Мне необходима была ясность, и я решила немедленно, вместе с Руси, тоже пойти к тебе.
…Ты на мгновение оторопел, увидя нас. Я сразу попросила Губериха посвятить тебя в его план. Я чувствовала, как в тебе поднимается гнев. Ты вспыхнул и закричал, что не согласишься на этот маскарад.
Руси забилась в угол комнаты. Но в ее взгляде маленькой покинутой девочки, несмотря на все, мерцал лучик победы… Интуиция подсказывала ей, что любовь одержит верх. И в то же время она слишком хорошо знала тебя, чтобы не чувствовать: твое сердце останется с той, которая уйдет. Я постаралась поддержать план Губериха и его аргументы. В итоге его проект позволял тебе получить Руси, не причинив вреда ее репутации. А я, поскольку наш церковный брак оставался нерасторжимым, могла надеяться и ждать, что ты вернешься. Руси была всего лишь избалованным ребенком, с которым пересеклась наша жизнь. Узы же, связывающие нас с тобой, слишком крепки, чтобы порваться навсегда…
На другой день я поделилась с тобой своими соображениями. И снова мысль, что ты оставляешь меня, причинила тебе боль. Помню, ты даже заставил меня поклясться не покидать вас никогда, что бы ни случилось! Находил все новые аргументы против развода. Но единственный, с которым я согласилась бы, — тот, что ты слишком любишь меня, чтобы расстаться, — его ты не назвал…
Мне надо было поехать в Гаагу, на место жительства Губериха, чтобы изложить свое прошение о разводе. Руси сопровождала меня. По совету адвоката я оделась почти как нищенка: кажется, это должно было снискать благосклонность судей… Долго ждала в мрачном зале с такими же несчастными женщинами, как я. На другой день мы вернулись в Париж.
Ты по-прежнему жил у меня, и старая привычка к доверию была так сильна, что ты советовался со мной о выборе обручального кольца и ее первого колье из рубинов.
Мы должны были вместе после предписанной законом отсрочки, для того что называют «попыткой примирения», предстать перед судьей. Непоправимое приближалось, и однажды, когда я зашла за тобой в ателье, ты сказал: «Послушай, еще есть время, если ты поклянешься, что я был мужчиной твоей жизни, единственным, которого ты любила, я не смогу тебя бросить, это невозможно…»
«Мужчина моей жизни»! Мне захотелось рассмеяться. После двадцати лет, прожитых в таком тесном общении, никогда не расставаясь, после всех чудовищных испытаний, через которые я прошла за последнее время, готовая отдать все за робкую надежду сохранить что-нибудь из этой любви!.. Как мог ты задать мне подобный вопрос? Неужели ты действительно нуждался в моих уверениях? Нет, язык не повернулся ответить тебе. Что могли сказать слова, если ты был уже так далек от меня?
Наконец настал день, когда надо было ехать в Гаагу. Руси поехала с нами… Быть может, позднее она поняла, какой жестокостью это было с ее стороны.
Помнишь ли этот зловещий зал, где нас заставили ждать — ты у одной стены, я напротив — в то время, как я боялась встретиться с тобой взглядом? Тусклый свет освещал голову судьи, спрашивавшего тебя, хочешь ли ты развестись со мной. Я до сих пор не знаю, твой ли голос ответил «да»[291].
А вечером мы обедали всей «семьей», с ней, ее сестрой и зятем-адвокатом. Ничто не могло избавить меня от этого трагического фарса. Думаю, ты даже не заметил, когда я встала и вышла, чтобы скрыть душившие меня слезы. Нет, ты ничего не заметил. Это она пошла за мной в туалет и нежно поцеловала меня. Помню в тот же вечер прогулку по темной площади и ощущение совершённого преступления. Я была и жертвой, и убийцей.
Ночь Руси провела в моей комнате. Наши кровати стояли рядом, я дрожала так сильно, что, думаю, она услышала, пришла и обняла меня.
— Не могу больше, — так люблю его… так люблю…
— Не плачь, — прошептала она, — мы будем оба любить тебя, мы никогда тебя не покинем: тебе мы обязаны нашим счастьем.
«Это правда, — пыталась я убедить себя, — это правда… И знаю, чтобы сохранить их привязанность, готова страдать еще больше, если только это возможно».
Но, как только мы вернулись в Париж, ты ушел с маленьким чемоданом, которому, казалось, стыдно сопровождать тебя якобы в ближайший отель, чтобы не удаляться от меня. Я верила всему, что ты говорил. Это было так естественно… Однако на другой день, когда я приказала отнести вещи, которые, считала, будут тебе необходимы, узнала, что ты прямо направился в отель «Лютеция», где она жила с отцом… Наверное, это называют «ложью во спасение».
Руси приходила ко мне много раз в день. Ты постепенно вновь обрел обычное спокойствие. Я же начала крестный путь, в бездну сожаления.
…Внезапно жестокий приступ печени приковал меня к постели в доме подруги[292], у которой я была в тот день. Помнишь ли, как ты навещал меня? Всегда занятый, торопился вернуться в ателье. Я не понимала, как ты можешь уйти, но физическое страдание почти отвлекло меня от моральной пытки. Когда мне стало немного легче, я узнала, что Руси приходила каждый день, но моя подруга отказывалась принять[293] ее и считала, что и я не должна с ней видеться. Я вознегодовала. Как смели меня разлучить с Руси, дать понять, что моя дверь закрыта для нее!.. У меня была только одна мысль: встать как можно скорее, чтобы увидеть Руси, покинуть этот дом, в который ее отказались впустить.
Моя бедная подруга, увидев, что я решила уйти, умоляла не рисковать, боясь рецидива болезни. Она смягчилась и даже разрешила пригласить Руси к завтраку. Я согласилась с условием, что она не позволит себе ни малейшего упрека. Наградив Руси всеми дарами природы, не могла допустить, чтобы дотронулись пальцем до моего идола. Одно ее присутствие умеряло мою тоску, давало смысл жизни. Она была своего рода зеркалом, как бы отражающим мою молодость. С ней я вновь обретала веселость. И как можно было не быть уверенной в ее любви, если она приняла от меня то, что я ей дала? Нужно было любить, чтобы согласиться на такую жертву с моей стороны. Мне была необходима ее любовь!.. Ведь она знала, как отчаянно я страдаю…
