Я говорю о Хохотуне, Цыпленке, Пне и дюжине других, ну и, конечно, о себе.
В день рождения Джорджа Вашингтона Хохотун и я запятнали свою чистую доселе репутацию. В тот день дивизии предстояло пройти парадом по Мельбурну. Мы должны были пройти строем по Суонстон-стрит через месяц после прибытия в Австралию, чтобы принять благодарность города и нации, все еще помнившей о японской угрозе, существовавшей на Гуадалканале.
Но Хохотуну и мне не хотелось печатать шаг по мостовой. Мы жаждали увидеть парад, что, как вы прекрасно понимаете, невозможно для человека, в нем участвующего, — винтовка приклеена к плечу, а взгляд направлен строго вперед, в затылок идущего впереди.
При помощи ряда сложных и хитроумных уловок нам удалось избежать сей неприятнейшей обязанности, поэтому, когда 22 февраля 1943 года 1-я дивизия морской пехоты шла по главной улице Мельбурна, мы удобно разместились неподалеку от здания Сити-клуба с бутылками в руках. Вокруг нас раздавались взволнованные, радостные возгласы австралийцев, приветствующих наших товарищей:
— Ура американцам! Вы молодцы, парни! Ура!
Солдаты были одеты в полевую форму и шли с полной боевой выкладкой. Винтовки на плечах, штыки примкнуты. Каждый нес то оружие, которое было его в бою. Они производили внушительное впечатление: сильные, подтянутые, решительные, загорелые. Такие парни способны на многое. Глядя на них, я почувствовал, как увлажнились мои глаза. Даже австралийцы, унаследовавшие от британцев восторг от щелканья каблуков, бряцания оружия, чеканной поступи и прочих внешних эффектов, в конце концов притихли, глядя на молчаливый марш 1-й дивизии морской пехоты, идущей легкой, но в то же время усталой поступью солдат, направляющихся на фронт.
Вскоре Хохотун разглядел развевающееся красно-желтое знамя нашего полка. Мы поспешно ретировались со своих мест из первого ряда зрителей подальше — в третий-четвертый. Первый батальон прошел, за ним был наш, и мы почувствовали, как неудержимо участилось дыхание. Рота Е, рота F и, наконец, наша рота Н! Вот они все! Здоровяк и Бегун, лейтенант Плющ, Джентльмен, Эймиш — все! Ну как тут было не возгордиться! Такое запоминается на всю жизнь! Зрелище было красивым, волнующим, опьяняющим! Наверное, нечто подобное испытываешь, когда читаешь собственный некролог или присутствуешь на своих похоронах. Они были так горды, так уверенны, а в глазах следящих за ними австралийцев читалось откровенное восхищение. Великий день! Мы надеялись, что он никогда не кончится, но он все же подошел к концу, и нам ничего не оставалось, как только заменить это редкое, истинное опьянение на искусственное, которое так легко поддерживать на нужном уровне, если имеешь достаточный запас спиртного. Насладившись действом, мы развернулись и снова отправились в Сити-клуб.
И конечно, выпили слишком много.
К ночи мы выползли на свежий воздух. Хохотун той ночью должен был заступать в караул у нашей забегаловки, поэтому он удалился, изрядно качаясь. Я был уверен, что к тому времени, как он прибудет на стадион, опьянение уменьшится и он будет шагать ровно.
Через некоторое время я тоже вернулся в лагерь, но, признаюсь честно, тут мне просто повезло, или же решил поработать мой ангел-хранитель. Я побежал за автобусом, запрыгнул на площадку, промахнулся, ухватился за поручни, и меня тянуло два квартала до тех пор, пока два дюжих австралийца не втащили меня внутрь, словно утопающего.
Отчаянно шатаясь, я все-таки сумел выпрямиться и гордо выпятил грудь.
— Ну и что, — сказал я, — прошлой ночью меня вообще сбило — и ничего.
До моей остановки меня сопровождал смех.
Хохотуна я увидел угрюмо переминающимся с ноги на ногу у входа в забегаловку. Он надеялся занять пост внутри — тогда за время дежурства без проблем можно было выпить кружку-другую пива.
— Я тебе принесу, — пообещал я.
Сначала я принес кружку, потом другую... третью... и вроде бы еще несколько. Потом Хохотун сказал:
— Мне надо в сортир. Постой немного за меня. Он дал мне ремень с пистолетом и каску и нетвердой походкой удалился.
Напиться на посту, потом его покинуть, оставив оружие, — непростительный грех, преступление для часового. Я искренне надеялся, что он поспешит. Но нам не повезло.
Мимо, как назло, прошел лейтенант Плющ.
Я сказал, что нам не повезло, потому что Плющ в тот день был дежурным офицером. Более того, он был и оставался человеком, прикарманившим мои сигары — наши сигары, если хотите. Моя злость, напитавшись алкоголем, не знала границ. Я вытащил пистолет Хохотуна, навел его на лейтенанта и рявкнул:
— Стой, где стоишь, жалкий воришка сигар, сукин сын. Иначе я отстрелю твою джентльменскую задницу. — К этому я прибавил еще несколько совсем уж нелитературных слов и выражений.
Однако, как бы ни обстояли дела с фразеологией, а заряженный пистолет вызывает к себе нешуточное уважение. Лейтенант Плющ отступил, но почти сразу же вернулся с подкреплением в лице капрала Гладколицего и сержанта из караульной службы. Пока Плющ отвлекал меня разговором, Гладколицый и сержант подкрадывались с тыла. Потом они бросились вперед, и я, понятно, не победил. Меня переиграли.
— Сдать оружие! — приказал побледневший от злости Плющ. — И немедленно разыщите этого идиота Хохотуна.
Искать его не было необходимости. Он уже сам торопился на пост, но, увы, опоздал. Плющ с ходу приказал взять его под стражу. Потом, дрожа от ярости, непроизвольно сжимая и разжимая кулаки и двигая челюстями, — мне показалось, что я слышу, как хрустят его суставы, — он подошел ко мне.
— Увести!
Гладколицый повел нас прочь. Неожиданно, уже на подходе к гауптвахте, мы получили отсрочку.
— Отправляйтесь по местам, — сказал он. — Лейтенант разберется с вами утром. — Он укоризненно покачал головой и в упор уставился на меня. — Ты сегодня черт знает что натворил, Потаскун. Это же надо — попытаться застрелить офицера! Я знаю парня, которому дали десять лет только за то, что он ударил офицера.
Утром я проснулся от того, что кто-то грубо тряс меня за плечо. Это был сержант, «взявший» меня накануне ночью.
— Живо одевайся. Полная форма. Пойдешь на ковер.
Он стоял рядом и мрачно наблюдал, как я поспешно натягиваю нижнее белье и зеленую форму. Возможно, мрачность сержанта была только внешней, но зато у меня все заледенело внутри. Теперь я отчетливо осознавал, что натворил накануне ночью. Двадцать лет каторжных работ — не слишком суровое наказание за нападение на дежурного офицера.
Холодный и невозмутимый, батальонный главный сержант ожидал нас у двери кабинета полковника. Высокий, с резкими чертами лица, начинающими редеть пшеничными волосами и воинственно топорщившимися усами, он был больше похож на шотландского гвардейца, чем на американского морского пехотинца.
