— Вперед, марш!
Вы входите и получаете возможность поприветствовать своих товарищей по несчастью, отбывающих свой срок на хлебе и воде.
Я вошел в мир теней, в пещеру, промытую в подводной скале глубинным течением. Но вскоре различил гул голосов, и тени обрели плоть, я услышал смех, и это мрачное место осветилось самым сильным светом на свете — светом человеческого духа, и я понял, что нахожусь вовсе не в аду, как мне представлялось вначале, а всего лишь на гауптвахте, на каких-то пять суток.
Когда глаза привыкли к полумраку, я понял, что стою в помещении размером примерно шесть на четыре с половиной метра, в которое свет проникает через единственное маленькое окошко, расположенное очень высоко. Пол цементный, как и стены, имел небольшой уклон к центру, где располагался сток для воды. В середине одной из стен находился кран, на котором висело несколько металлических кружек. Наша камера была переоборудована из душевой. Я увидел, что еще недавно бесплотные тени стоят, прислонившись к степам, и разглядывают меня с любопытством и ожиданием.
Чей-то голос из темноты вопросил:
— За что ты здесь?
Я робко ответил. Последовало напряженное молчание, которое нарушил возмущенный вопль:
— Ты что, псих? За что ты собирался застрелить офицера?
— Он украл мои сигары на Гуадалканале.
— Жаль, что ты не пристрелил ублюдка, — хмыкнул другой голос. — Ну и что тебе за это дали?
— Пять суток на хлебе и воде, — честно ответил я.
Теперь возмущенно заговорили все сразу. Похоже, мне не поверили.
— Как тебе удалось выкрутиться? Черт побери! Да я получил тридцать суток только за то, что смылся с холма на пару деньков. А за то, что ты натворил, тебя должны были отправить в Портсмут и засунуть твою задницу на гауптвахту навсегда!
— Ну да, подумать только, ты же попытался застрелить дежурного офицера! Твой старик, должно быть, генерал или другая большая шишка?
Неожиданно раздался резкий стук приклада в дверь.
— Эй, вы там, угомонитесь!
Громкое многоголосье тут же перешло в приглушенное бормотание, после чего в камере воцарилась тишина. Мои глаза уже полностью привыкли к плохому освещению, и я принялся рассматривать своих товарищей по несчастью. Здесь не оказалось никого из моей роты, зато был один парень из батальона, которого я знал в лицо. Все лица были похожи выражением брюзгливой подавленности, характерным для жертв незначительных наказаний, городских подростков или лишившихся иллюзий дилетантов, и не было похоже, что кто-то надеется на волшебное избавление. Кроме этого общего для всех выражения лица и кроме постоянного сетования на офицеров и сержантов, засадивших невинных за решетку, или пылких, но совершенно не страшных обещаний мести, не было ничего, что отличало бы обитателей гауптвахты — корабельных крыс — от людей на свободе. Здесь были те же самые морские пехотинцы, только попавшие в беду.
Тени все еще стояли вдоль стен, никто не садился, и я спросил у парня, переминающегося с ноги на ногу рядом со мной, почему.
— Они поливают палубу, — сказал он, указав на пол. — Сидеть невозможно, если, конечно, не хочешь промочить и застудить задницу.
Пол еще был мокрым, когда в камеру вошел рядовой и начал выплескивать воду из ведер на пол. За ним стоял еще один рядовой с винтовкой наготове.
— Расслабься, — шепнула тень рядом со мной. — Привыкнешь. Гауптвахта — не загородный клуб. Они всегда поливают пол, если застукают кого-то здесь курящим.
— Курящий?
Он кивнул, а я попытался проследить за направлением его взгляда.
Как только дверь захлопнулась, две тени напротив нас раскурили бычок сигареты. Чтобы спрятать огонек спички, казавшийся очень ярким в темноте, они соорудили над головой одного из них некое подобие палатки из двух курток. Они делали неглубокие затяжки, выдыхали дым вниз и старательно разгоняли его, размахивая руками. Это была настоящая карикатура, которая, однако, никому не казалась смешной.
Вокруг раздавались приглушенные возгласы недовольства, но курильщики их игнорировали и продолжали подвергать опасности всех в помещении, получая ни с чем не сравнимое удовольствие только от того, что они нарушают правила. Поскольку от такого способа курения иного удовольствия получить нельзя.
— Это долгосрочники, — пояснила стоящая рядом тень. — Каждому еще по двадцать — двадцать пять суток, а то и больше сидеть, поэтому им наплевать, если их застукают. Парой суток больше — парой суток меньше, какая им разница?
— А откуда у них сигареты?
— Дело в том, что долгосрочники получают нормальную пищу — полный рацион — каждые четверо суток. Когда их отводят обедать с обычными арестантами, кто-то передает им сигареты. Они их прячут в волосах или между пальцами, иногда даже во рту. Но тогда им приходится ждать, пока табак высохнет.
Дверь распахнулась, и я съежился, ожидая еще воды. Но оказалось, что подошло время приема пищи.
— Цып-цып-цып, — дурашливо закричал один из охранников, — цыплятки, идите покушать, —втолкнул в комнату большой деревянный ящик и захлопнул дверь.
Они набросились на него, как стая голодных волков. Они прыгали вокруг ящика и рвали буханки хлеба с яростью черни, алчущей крови поверженного тирана. Одним бесшумным прыжком они налетали на вожделенную коробку, боролись, тянули, отпихивали и, только урвав желанный ломоть и жадно пережевывая его, отступали к степам. Там, сжавшись, как загнанные в клетку звери, они молча жевали свой корм. При этом их глаза горели злостью и подозрением, а позы выражали решимость защищать свой кусок. Иногда одна из теней вставала и наливала себе кружку воды или брала щепотку соли, небрежно рассыпанной по дну ящика.
Такова была хлебно-водная диета.
Так повторялось трижды в день — утром, днем и вечером. Я, впервые увидев эту сцену, в ужасе отошел подальше и в результате нашел в ящике только маленький сухарь. После этого я быстро научился бросаться вперед при первых же звуках насмешливого голоса охранника.
Ночь на гауптвахте начинается сразу. Здесь нет сумерек. Когда умирает последний слабенький лучик света, наступает кромешная тьма. И ты сразу чувствуешь, как сильно устал. Вечерний ящик с хлебом уже принесли и опустошили, больше ждать нечего, только близящегося дня освобождения. Лучше уснуть, забыться, провалиться в благословенное небытие и проснуться на один день ближе к свободе.
Охранники пришли с одеялами — но два на человека: одно — чтобы постелить на все еще влажный цемент, другое — чтобы укрыться. Как разбойники Робин Гуда, мы укладывались на сие жесткое ложе и сразу засыпали. Нам, заключенным, повезло больше, чем тюремщикам. Пока мы спали, за дверью должен был находиться охранник. Мы мирно спали, а охранник стоял без сна — ведь кто-нибудь из заключенных может перехитрить всех и скрыться. Но мы спали.
