Быстренько отписался всем корреспондентам. Некоторые люди наглеют, пристают с меркантильными просьбами; я потихоньку учусь их вежливо отваживать.
За год получил около тысячи двухсот писем. Только за два последних месяца – более пятисот. Многовато. И на каждое надо ответить. Я пока не разрываюсь, но уже напрягает. Стараюсь писать как можно лаконичнее, но доброжелательно. Я занятой человек. Я отвлекаюсь на дом, дачу, почту… а надо же еще чуть-чуть и писать.
Вот все думаю. Жизнь моя тихо покатилась по рельсам пенсионерских интересов. А творчеству в ней теперь как бы и места нет. Но пока внутри есть хоть какой-то протест, надо будоражить в себе творческое начало, иначе опущусь, поддамся самой страшной, душевной лени.
Обычно русские люди, ощутив творческий провал, ударяются в пьянство. И потом, даже будучи вновь озаренными музой, пьют уже до могилы.
Так что бойся давнего пророчества цыганки: «що заробить, те й проп'є». Пропить авторитет можно очень быстро. Лучше не ждать пустоты и тоски, а браться дальше за дневники. Тем более, что пока на даче особой работы нет.
Какой насыщенный событиями и переживаниями период прошел, эти восемь лет наземного существования, – и как он богат отдачей!
А что – последние годы полетов разве не были насыщенными? Разве не писал я своего «Пса» на коленке?
Ну… то был другой период: период прозрения, последней борьбы с сомнениями, период осознания значимости моего «Я», попытки оставить след. А после ухода на землю сомнения рассеялись, и открылась перспектива надежд. Что-то оправдалось. И я все силы вложил в… во что? В борьбу за свободу и самовыражение этого самого «Я». И были зигзаги судьбы.
А теперь мне этого ничего не надо. Самовыразился. Единственно: читатель ждет от Ершова чего-то новенького; надо держать планку.
24.06.
Дома скукота. Четыре письма; отвечу завтра. Новостей никаких нет.
Меня тут мысль посетила. Нельзя дневники выкладывать дальше с теми же тягомотными подробностями и тем же нытьем. Надо текст сокращать, и сокращать капитально, минимум на 50 процентов. Иначе дальше интерес к ним пропадет.
Но надо и сохранить дух эпохи и календарную последовательность событий, оставляя все летные эпизоды.
Короче, надо серьезно работать над этими политическими тетрадками. Тяп-ляп тут не пройдет.
Все больше и больше утверждаюсь в мысли, что надо завязывать с общественными притязаниями и с контактами вообще. Ну, дед я уже, дед-пенсионер-дачник-огородник. Не надо пытаться прыгнуть выше головы. То, что написано, ушло в Сеть и стало общественным достоянием. Пора уняться. Ну большего я сделать в жизни не смог. И так хорошо, что хоть несколько книжек написал.
Мне читатели предлагают: кто деньги, кто помощь, кто содействие в организации каких-то воздушных замков, поднимают мое имя на щит… Я для них – символ. Они думают, что я полон энергии и сил, и что только административные рогатки не дают мне возможности развернуться.
Ага. Если бы жабе хвост – она бы весь луг истолкла… примерно такая поговорка есть на Украине.
А мне бы свернуться. Начинается последняя треть жизни: период созерцания, осмысления, равновесия, покоя, смирения, склероза, маразма и ухода. Чего уж людей смешить. Мудрость возраста дает мне понимание невозможности дальнейшего влияния моей личности на авиационную жизнь. А произведения мои живут сами по себе, я теперь им не хозяин. Великое счастье мое будет, если они переживут автора.
На Довлатова мода. На Пелевина мода. На Веллера… ну, этот рангом пониже, но тоже мода… в мегаполисах.
А Астафьев из моды вышел. Хотя тот, кто в молодости, задумываясь о житье, зачитывался Астафьевым, – будет человеком.
Вот подумай лучше о том, кем будет твой, Ершова, читатель.
Я чувствую творческий тупик. Все мое творчество держалось только на летных дневниках; они кончаются, да и публикация их – чисто технический акт. Самое творческое мое произведение, «Страх полета», выстрадано болью сердца в течение 15 лет… а больше, выходит, ни о чем я и не страдал, блаженненький. А блаженные книг не пишут.
Душевная лень обволакивает. Проблемы авиации, которая чем дальше, тем больше становится для меня чуждой, волнуют меня как-то все меньше и меньше. Вы уж там разбирайтесь как-нибудь сами, с вашими крылатыми компьютерами, сайдстиками, CRM и человеком-функцией.
Память ослабевает. Без дневников я ноль. Я все забыл… Планка начала опускаться, это уже необратимый процесс. Мозг увядает, а значит, следом надо ожидать быстрого старения тела. И только вот этот дневник, уже не летный, а пенсионерский, поддерживает тлеющий огонек мышления.
Эпопея с книгами заняла, в общем, шесть лет. Такой вот просветленный, напряженный, творческий период. Период надежд. Всплеск.
И примерно год как всплеск этот растекся и ушел в песок разочарования. Все надежды, все перспективы, все ожидания растворились в холодном осознании одного общего факта: кончилось. Все кончилось и уже больше никогда не прорастет. Кончились восторги, кончились мечты, кончился последний взлет… слава богу, сел на грешную землю благополучно. Наелся ощущением нужности людям, наелся признанием, наелся собственными книгами в руках, наелся авторитетом, наелся музыкой, свободой, наелся планами, наелся творчеством.
По идее, умереть бы. Кеосский обычай, как в «Таис Афинской». Но пока еще привлекает растительная жизнь. Вот тяпал бурьян на грядках, и не хотелось идти отдыхать: глаз все искал и искал новое заделье. Пока, значит, есть к жизни интерес.
А встал за токарный станок, накрутился маховичков – и понял, что руки уже тоже всё, – кончились руки. Любимое слесарное и токарное дело осталось краткосрочным хобби, на полчаса, больше руки не выдерживают. Ну, еще года два-три; максимум до семидесяти дотянуть, а там… так неохота становиться рабом собственного немощного тела, быть обузой родным.
Что ж: жизнь была сплошным наслаждением, «всё лучшие годы»… теперь выстрадай годы не лучшие. Лучшие уже прошли навсегда.
На даче остается перманентное заделье, по мере убывания сил. Я его теперь берегу: все ж активный труд. Весь цокольный этаж мне – до конца дней. Вот скоро стану перекладывать топливник. Завезу кирпича, разведу глину, развалю старую печь, изобрету новую, буду по кирпичику складывать… К осени как раз и высохнет. Оштукатурю, а то обложу кафелем, у меня его достаточно. Займусь душевой…
Ну, это я все себе здесь, за клавой представляю. А как возьмусь реальными болящими руками, так стану стонать. Но это теперь моя жизнь.
