Ночь. Без даты
Я вернулся домой в каком-то отчаянии, и вот зачем-то пишу тебе, хотя от этого мне может быть только еще хуже. Но, вероятно, нищим еще больнее терять их копейки, чем богачам — их миллионы. Ведь я теперь живу среди ночи только каким-то загадочным неясным свечением неба, но вот бывают в твоем голосе такие интонации, от которых боль переливается через край, и все буквально тонет и гаснет в ней. Зачем, Ида, ты так говоришь со мной, ведь ты уже знаешь, каково мне, и что я так живу в последней безнадежности, где-то на дне, не знаю, где. Как-то ведь все переменилось во мне, когда я заметил один твой совсем нездешний ангельский взгляд. Когда ты смотрела, как Сережа ищет что-то на полочке, по слепоте своей низко-низко по ней поводя носом, то действительно был тогда милый-милый, и даже во мне что-то к нему переменилось. Ведь я теперь все меньше и меньше жду чего-то, но все больше и глубже люблю тебя. Ведь ты никогда не придешь ко мне. Ах, мне действительно очень-очень плохо, и зачем ты все-таки так со мной говоришь, ведь нехорошо это… Прощай, Ида, ненаглядная моя Морелла, я стараюсь не видеть тебя и прихожу только тогда, когда все действительно через край, когда я уже и не знаю, как день пережить, вечер дожить… Ида, я действительно прошу у тебя, не будь так груба со мной, хотя бы внешне, ибо действительно никогда, никогда в жизни не было мне так тяжело, и я просто не знаю еще, не понимаю, что это такое.
Борис
Я живу теперь только какими-то таинственными отблесками и отражениями, я доволен этим, я буду любить тебя много лет, не обижай меня, Ида, не обижай. Господи Боже, ну как мне объяснить тебе, что этого прямо-таки нельзя теперь делать, нельзя отбирать копейки у нищих, у совсем-совсем побитых, «униженных и оскорбленных».
Дневник Бориса Поплавского
Из записей декабря 1929
Сегодня первый раз проснулся с именем Мореллы на устах и так радостно о ней думал. Две недели, месяц — прошли как миг, все собралось в одно воспоминание.
Слез больше нет, но светлая любовь вокруг, как зимнее утро.
Оставил их с Сережей, почти не вижу. Гуляю опять по Елисейским полям в высоком золоте решимости. Но когда она обе руки над моими плечами протянула, какое это было счастье, и это легкое пожатье, которое так осветило возвращение домой. «Мне так страшно с тобою встречаться, но страшнее тебя не встречать».
Четыре «сладкие дня» с Диной, но любовь глубже и тоньше за этим всем. Ах, как все-таки я плакал в субботу. И как краска ресниц мироздания тает в слезах. И ничего не замечал. Кто-то приходил, уходил, пил, тушил свет, утешал меня. Но никого не было. Только ты, ты Морелла, одна, дорогая, прекрасная. Как красивы все-таки те, кто любим, прямо на небе они. И сколько слез, слез, слез. Дина все-таки благородный ребенок. И как нежно они обнимались, «снежные сестры».
Вчера день мило пропал. Только совсем ночью были попытки медитации и страшные астральные сны перед сном. А то все боялся я, что метафизически погас.
* * *
Носик я ручке помял, когда в будке с Оцупом по телефону говорил. Сегодня, когда не хотел дать Дине картины в St Marcel, понял, как ее люблю. Грустил и сумерничал целый день у Терешковича. Он за ней ухаживает, и это мне льстит. Отбился от работы, вчера медитации не было, сейчас попытаюсь.
Вчера дикий скандал с Идой, медитации не было. Позавчера медитация, чудный вечер — рождение Дины. Флиртовал с Бетти, щипал и целовал Иду, она исчезла из сердца.
В четверг медитация плохая после бессонной ночи. Разговор с Борисом Заковичем у Hôtel de Ville о Дине. А за два дня до этого, в прошлый вторник, — огромный разговор с Идой, во время которого понял, что ее для меня не существует.
* * *
Закович и Ладя уходят в синема, а я отмываю ручку Заковича, с которой вовсе стерты иридиевые наконечники, но за которую эта гнусная личность требует 25 fr., руки все в чернилах. Жду Дину, которая вдруг стала интересоваться Терешковичем и целоваться с ним, когда мы уже совсем решили повенчаться. Так все в жизни расстраивается из-за пустяков.
* * *
Большой разговор с нежностями на моих коленях, как тогда на rue de Seine, когда играла флейта. Слезы, когда ели шоколадные конфеты, — из-за Терешковича.
Опять, может быть, люблю, но все время ссоры.
Говорил Заковичу в заснеженном Jardin des Plantes: ведь я еще ничего не сделал. А сегодня: Безобразов будет только пробой пера «à l'œuvre»[82].
Почти не работал, нежность душит. Снежно.
Позавчера странный сон, Дина в зеленом платье. А вчера Дина — мраморная статуя, которую надо оживить поцелуями. Пишу опять новым стило, она подарила, а я ей свое с новым пером.
Из дневника Иды Карской
Среда 18 декабря 1929
Через месяц, максимум два, я навсегда свяжу свою жизнь с жизнью Карского. И чем больше сцен, тем больше они укорачивают срок. По средствам борьбы можно узнать человека, но и у одного, и у другого они оказались довольно плохонькими. Оба эгоисты. Борис — хам, у него отсутствует сдерживающий центр, а чем тот лучше? Мне сейчас очень тоскливо, нет, даже не это, просто все слишком ясно. И если можно было бы освободиться, то стало бы легко. Борис и Дина все больше толкают меня в эту пропасть.
2 января 1930
Мне раньше очень хотелось иметь ребенка, почему же теперь мне так страшно его иметь? Нет, я не хочу иметь ребенка, это нас свяжет. Нет, ничего нас не должно связывать. Брак нас свяжет для прочих людей, но меня не свяжет.
Что-то очень светлое кончается. Небывалое чувство одиночества. Быстрый переход от слез к улыбке, от розового оттенка лица к серому и белому, почти восковому. Редко серьезное лицо (я его не понимаю). Самое серьезное в лице — губы, оттого их крашу, не соответствуют прочей «конструкции».
Bagouretty как-то съехидничал на мой счет: «Vous cherchez de jolies phrases, la fabule vous intéresse peu». Idiot![83] Вся жизнь редко бывает интересной, бывают яркие, неповторимые вспышки. Если б мы искали замечательных книг, то нам давно нужно было б забросить чтение, отдельные фразы, отдельные странички бывают исключительными, а фабула довольно редко бывает даже интересной.
Руся Оцуп напрасно крестилась, напрасно она приняла христианство. Религия очень мало к чему обязывает человека, а религия «choisie»[84] предельно обязывает.
Войдет ли Терешкович в Динину жизнь, как когда-то Миша, а теперь Поплавский?
Любовь Поплавского — что весенний снег, снег крупный, солнце est trop brillant pour cette fragilité[85], и… ничего.
Я, может быть, могла увидеть солнце, но густые тучи заслонили его.
