— Домой, скажи кучеру…
Ему некуда было ехать в одиннадцать вечера… Возница тронул. Экипаж, визжа и бренча, покатился и исчез в сизом тумане петербургской промозглой ночи.
Больше я его не видел.
Про него рассказывают немало анекдотов. Но я не знаю, насколько им можно верить. Конечно, кружок "Молодого Москвитянина" едва ли оказал на него благотворное действие: пили там гомерически, и А. Н. не отставал от общего обычая. Достигнув высокого литературного положения и уже больной, получив чуть не перед самой смертью высокий административный пост, он первым делом завел себе синюю фуражку с кокардой. Это не мешало ему ходить в валенках.
Кажется, больше всего он презирал театральную деятельность Ф.А. Корша и В. А. Крылова. Когда упоминали о них, он краснел. С Коршем он никогда не мог договориться о постановке своей пьесы [Корш был феноменально скуп и не мог даже для Островского поступиться своей манией. Он давал его только на "утренниках" — для учащейся молодежи, как уверял он]. В.А. Крылов противен ему был своими вечными заимствованиями. Он всегда поправлял собеседника, — если говорили:
— Слышали, А. Н., - Крылов опять написал пьесу?
Он серьезно замечал:
— Не говорите — "написал", — "стяжал".
Как это ни странно, он не любил как актера Варламова. Сперва сыграл Варламов небольшую роль Чугунова в "Волках и овцах", потом унтера Грознова в "Правде". Последнюю роль по своей привычке он переиграл и, кроме того, чуть не половину передал своими словами. Островский не переваривал извращения своего текста (он это резко высказал Андрееву-Бурлаку, своими словами игравшего Аркашку в "Лесе"). Он тщательно обегал Варламова: при последующих постановках пьес он никогда его не занимал. Роли в "Последней жертве", "Бесприданнице", "Сердце не камень", "Таланты и поклонники", "Без вины виноватые", "Не от мира сего" — Варламов играл уже после смерти автора, а при жизни его, когда сам А. Н. ставил эти пьесы, он в них не участвовал. Только перепал ему одноактный "Добрый барин" да неважная роль Лотохина в "Красавце мужчине", да и то более по настоянию бенефициантов.
Я говорил уже, что редкий русский писатель не был драматургом. Уж на что Сергей Атава — милейший Сергей Николаевич Терпигорев — и тот как-то разродился "Maman" — вещью, написанной крайне неумело.
В 1894 году он лечился на Кавказе. Каждое утро он являлся ко мне и спрашивал полбутылки коньяку и стакан молока.
— Доктор говорит, что необходимо. Только не знаю что: коньяк с молоком или молоко с коньяком.
И начинались бесконечные рассказы о старом помещичьем житье-бытье. Все кинто — продавцы фруктов — знали его по имени и отчеству, все торговцы Пятигорска, Есентуков и Кисловодска. Популярность его была невероятна. Он избирал себе помещение с балконом и зазывал всякого проходящего. Иногда он вспоминал свою пьесу.
— Господи, какая гадость!
— Ну, уж не очень! — утешал я.
— Очень! И зачем только ее поставили, эту "Maman"? Особенно я теперь вижу, что это за пакость. Во мне нет драматической жилки.
Зато другой автор, Н.П. Вагнер [53], серьезно считал себя драматургом. Неуживчивый, подозрительный, он никогда не звал к себе в гости. Я встречал его только в Литературном обществе да раза два в редакции "Севера", куда он дал мне какую-то повестушку.
Раз приезжал он ко мне и не застал дома. Я пишу ему, спрашиваю, когда его застать, — он заезжает во второй раз, застает меня.
— Я, видите ли, написал пьесу… — из эпохи пугачевского бунта…
Он никогда не улыбался и смотрел мрачно…
— Не пропустят!
— Пропустят. Знаете, кто цензор? Наш Всеволод Сергеевич Соловьев! [54]
— Давно ли?
— Недавно. Я ему уж говорил. Приезжайте ко мне, и он будет. Вот я вам и почитаю.
— Я с ним давно не видался. Мы разошлись совсем.
— Я говорил ему. Он очень рад возобновить знакомство с вами.
— Хорошо.
Вскоре состоялось чтение. В своей унылой квартире против греческой церкви Кот-Мурлыка читал свою драму. Я смотрел на стены, где висели картины его сына, смотрел на его голый череп и вспоминал все, что говорили о нем и его подозрительности, — начиная с Достоевского, который любил его подразнить.
Когда он кончил третий акт и спросил:
— Ну как?
Я сказал то же, что и прежде:
— Не пропустят!
— Отчего! Я пропущу! — вступился Всеволод. — Что же тут такого?
— Народный бунт — пугачевщина. На сцену этого не пустят.
— Вздор. Я пропущу.
Вагнер обиделся и, повернувшись ко мне боком, продолжал чтение.
Когда он прочел все, Всеволод заметил:
— Ну, пять-шесть фраз для порядка выкинем, — остальное пройдет.
Вагнер оживился и спросил меня:
— А Суворин поставит?
— Отчего же не поставить, — а только не пропустят! Я с цензурой всю жизнь воюю.
Соловьев взял прошение, экземпляр и сказал, что пьеса будет на удивление всем пропущена.
Но пьесу не пропустили. А вскоре после того Соловьев принужден был покинуть пост цензора, так как его нашли "слишком либеральным".
Это статского советника и камер-юнкера!
Сам Всеволод Сергеевич Соловьев никогда не рисковал сделаться драматургом, хотя несколько раз говорил со мной о пьесе. Он был слишком нервен и болезнен, чтобы пережить первое представление. Вдобавок он был очень невысокого мнения об артистах.
Большие квартиры, к которым он имел пристрастие, создали вокруг него целый цикл знакомых. В начале его житья в Петербурге к нему, по его словам, часто заходил Достоевский Федор Михайлович, особенно после своих эпилептических припадков.
Он сидел у него хмурый, желчный, говоря, что ни к кому не может заходить после припадков, кроме него.
Однажды, когда он как раз находился в самом скверном настроении, вошел Николай Петрович Вагнер.
Достоевский с удивлением посмотрел на него. Хозяин назвал фамилию вошедшего. Достоевский сказал:
— Очень рад.
Вагнер вышел из себя.
— Как рад! Вы меня не знаете?
— В первый раз вижу.
— Я Вагнер, профессор зоологии, Кот-Мурлыка.
— В первый раз вижу.
— Как! Вы у меня сотрудничали в "Свете"!
— Никогда.
Достоевский под влиянием припадка эпилепсии вышучивал Вагнера, против которого что-то имел. Тот схватил шапку и ушел.
Потом Соловьев спрашивал у Федора Михайловича:
— В самом деле вы не знаете Вагнера? Федор Михайлович подумал и сказал:
— Кажется, знаю. Сразу не вспомнил.
Потом стоило мне некоторого труда уговорить Кота-Мурлыку сотрудничать в "Севере", который я начал издавать с Соловьевым. Никак не мог Николай Петрович забыть происшедшего эпизода.
