Я не был его свидетелем и передаю только со слов Всеволода Сергеевича.
Гораздо менее я был знаком с его братом Владимиром. Сильный определенный ум его подчинял отчасти и брата. Но приверженец православия, Всеволод в ужасе был от перехода Владимира в католичество. К философским сочинениям брата он относился свысока и ценил только шуточные стихи. Владимир Соловьев был в этом отношении последователь Алексея Толстого и любил шуточные произведения в стиле Козьмы Пруткова. Кому не известна его шутка:
Наверху горят небес паникадилы,
А снизу — тьма…
Но немногим известна его веселая комедия, где есть стих такого рода:
Сладко извергом быть
И приятно забыть
Бога…
Но за это ждет до-
Вольно скверная до-
Рога…
С Владимиром Сергеевичем я, впрочем, познакомился еще студентом, в самом конце 70-х или в начале 80-х годов. Я обедал у его брата. Я тогда только что начинал писать, да и Всеволод, который был старше меня всего лет на шесть, еще не был "известным" литератором: он только начинал серию своих исторических романов. Но он уже был женат, нанимал большую квартиру в конце Офицерской и старался оказывать возможно больше внимания "начинающим". Узнав, что я третий год сижу над переводом "Гамлета", он сказал мне:
— Я очень люблю "Гамлета" и весьма хотел бы познакомиться с вашим переводом. Приезжайте ко мне обедать, — а потом мы почитаем. Никого не будет постороннего.
И вот после обеда мы расположились в небольшом кабинете хозяина с кофе и рукописью; только что я собирался приступить к чтению, как раздался звонок. Всеволод Сергеевич высунулся в дверь и еще раз приказал:
— Никого, никого, никого.
Тем не менее кого-то впустили, и кто-то сказал в щелку двери:
— Это Владимир Сергеевич.
— А, ну это можно! — сказал хозяин. — Я вас сейчас познакомлю с моим младшим братом — он интересный человек и с большими способностями.
В кабинет впустили худого красивого брюнета с густыми бровями. Ему тогда не было тридцати лет, но он казался старым. Голова так и просилась для лепки скульптора — столько в ней было углов, бугров и завитушек. Он оживленно пожал руку брату, посмотрел на меня, думая о том, что ему надо сейчас сказать, и начал быстро передавать брату подробности о какой-то фрейлине, должно быть, для них важные и интересные. Потом разговор перешел на какую-то публичную лекцию, и хозяин сказал:
— Вы знаете, мой брат профессор университета. Меня как кипятком обдало: читать еще неконченный студенческий перевод перед профессором, да еще философом — это было свыше моих сил. Я уж подумывал: как бы отложить чтение, когда Всеволод, видя мое смущение, сказал брату:
— Я сейчас тебе доставлю истинное наслаждение: мы будем слушать величайшего из писателей.
Владимир Сергеевич повернул ко мне голову и посмотрел с невыразимым изумлением. Но когда он узнал, что дело идет о "Гамлете", успокоился, поджал под себя ноги и забился в угол большого турецкого дивана.
Я начал читать со второго акта. С первых же строк он насторожился. Разговор Полония с Рейнальдо, который всегда так мимоходом играется на сцене, вдруг получил новое освещение только потому, что слушателем оказался В. С.
Сначала я слышал странные звуки, вроде иканья, — затем два-три коротких смешка. Взглянув на братьев, я встретился с большими серыми глазами Владимира, впившимися в меня. Лицо его светилось. Он встряхивал своими кудрями и с детской радостью ловил каждое слово. Это меня подбодрило, — и чем больше я старался возможно экспрессивнее передать неудержимую болтовню царедворца, тем более рос восторг Владимира. Когда я кончил сцену отца с дочерью, он хлопнул брата по ноге и закричал:
— Нет, какова прелесть!
Он вскочил с дивана, отбежал на середину комнаты и сказал откровенно:
— Никогда в жизни этого не читал! Мы все читаем сцены с принцем. Ну дальше, дальше, пожалуйста.
Он повалился на диван и приготовился слушать. Я начал сцену доклада Полония о том, что "день — день, ночь — ночь и время — время". И вдруг после первых трех фраз — слышу истерический взрыв тонкого, почти визгливого хохота, но до того заразительного, что даже сдержанный Всеволод начинает хохотать. Я делаю паузу и продолжаю. Но Боже мой! что было дальше! Владимир Сергеевич упал сперва ничком, потом перевернулся на спину, потом схватился за бока, — и наконец, к концу монолога очутился на полу, — и брат, указывая на него и сам задыхаясь от смеха, говорит:
— Смотрите, что может сделать гений!
Владимир ничего не хотел слушать, кроме Полония.
— Читайте только сцены с ним. Гамлет — Бог с ним!
Когда в третьем акте Полония убили, философ стал серьезным.
— Это нельзя такую фигуру убивать середи пьесы, ее надо проводить до конца…
Он вскоре ушел и оставил у меня впечатление очень смешливого молодого человека.
— Это огромный ум, — хвалил его брат. — Только он блаженненький. То он ходит босиком, то не ест мяса, то бьет лбом об пол — молится, то отрицает обряды…
Вскоре Владимира Сергеевича выслали из Петербурга, навсегда лишив кафедры. Всеволод был очень этим обеспокоен. "Нелегальность" брата тем более его мучила, что он только что получил камер-юнкерство. Когда Владимира вынесла толпа на руках из аудитории Соляного городка, Всеволод заявил, что он прямо разрывает с ним всякие сношения.
Потом, сколько раз нам ни доводилось встречаться с Владимиром Сергеевичем, он всегда вспоминал:
— Нет — Полоний-то, Полоний какая прелесть! Чем далее шло время, тем более расходились братья. Я с Владимиром встречался в редакции "Недели", где мы несколько лет печатались рядом. С Всеволодом же я почти не встречался. Но раз столкнулись, о чем я рассказывал выше.
— Как здоровье твое? — спросил я. Мы с половины 80-х годов были на "ты".
— Меня совершенно изводит брат Владимир. Если моя печень пухнет, так только от него. Ты ведь знаешь его пристрастие к католичеству?
— Ну?
— Он публично в Москве причащался облатками у ксендза, так как наша церковь ему отказала в "поновлении". Больше того — у меня есть письма…
Всеволод схватился даже за бок.
— Ему из Рима предлагали сан священника, а он ответил:
"Я помирюсь только на кардинальской шапке". И он будет кардиналом — помяни мое слово.
Пророчества Всеволода не сбылись. Владимир умер только униатом [55], - и Всеволод сам немногим пережил его.
О его смерти я узнал из газет.
Я бывал нередко у Я.П. Полонского [56]. Он часто присылал в "Север" стихотворения и всегда переделывал и перекраивал их в корректуре. Иногда корректура маленького стихотворения подвергалась им раз пять переделке. Он, приходя в редакцию или ко мне на квартиру, — огромный, на костылях, — нередко читал нараспев свои новые веши. Он получал, — как Майков и Голенищев-Кутузов, — по рублю за строчку, и помню, как раз принес "Эрота", в котором 13 строк гекзаметра, и со стыдливой улыбкой просил 15 рублей, так как эти деньги нужны ему на покупку чемодана.
