звонкою дорогою морской.
Э. Багрицкий
Вот они — качаются возле пирсов, подсасывая в свои днища пресную воду и тягучий мазут. У них узкие и хищные корпуса, расшатанные от вибраций на высоком форсаже, вмятины в бортах от штормов и бомбежек. Иногда они, обледенелые, плывут в океане, словно ожившие айсберги, и под грузом ледяных сосулек лопаются тонкие антенны. Их покатые палубы мелко вздрагивают от работы турбин, а теплые массы воздуха перемещаются над ними слоями.
Это и есть эсминцы — корабли моей любви!
С трепетом я ступил на палубу «Грозящего».
* * *
Первое ощущение — все заняты, и никому нет до тебя дела. Второе впечатление — все здесь не так, как в книжках пишут. Не так думалось. Не так и мечталось. Отполированная сталь палубы, кое-где прохваченная ржавью, залита мазутом. Холодно, но редко встретишь матроса в бушлате. Команда в робах, и подолы голландок почти до колен. У многих в зубах или в карманах — отвертки. По трапам скачут обезьянами, почти не касаясь руками поручней. А трапы — как стена, чуть ли не вертикальны. Тра-та-та-та! — и уже взлетел наверх. Тру-ту-ту-ту! — и уже он внизу…
Поигрывая цепочкой дудки, ко мне подошел рассыльный.
— В первую палубу, — сказал он мне.
Вот еще новость. Сколько существует отсеков, столько и палуб. По сути дела, любое помещение на корабле — это и есть палуба. Моряки, спускаясь в кубрик, говорят: «Я хожу в палубу», — и называют ее номер.
Держа в руке вещевой мешок, я шагал по рельсам минной дорожки. За мною увязался лохматый щенок и нюхал мои узкие брюки. На трапе, ведущем на полубак, щенуля отстал. Идти было скользко. Я выбрался в самый нос эсминца, а там — люк. Стал я спускаться по крутизне спиною вперед, меня шлепнули снизу:
— Корова! Кто же раком по трапам ползает? Лицом надо…
Кубарем я скатился вниз, уронив мешок, а мне сказали:
— Собери свой скелет. Раскидался тут мослами!
Я попал в тамбур люка, откуда вела дверь в баталерку, словно в магазин: возле весов с гирями стоял человек в белом халате и напряженно резал ножом крепкое замерзшее масло.
— А где здесь первая палуба? — спросил я его.
— Ниже. Или не видишь люка?
Глянул я в круглый люк, а там полно картошки…
— Это провизионка. А ты лезь в квадратный.
Через квадратный люк я наконец-то угодил в кубрик, который должен стать моим домом. В трубах парового отопления посвистывал пар. Вдоль бортов, обитых пластинами пробки, стояли рундуки, а над ними висели старшинские койки, закинутые на цепях к переборке. Чисто и прохладно. Один матрос разговаривал по телефону.
— Это ты — юнга? — спросил он, втыкая трубку в щелкнувший замок. — Звонил штурман. Бросай хурду и ступай к нему в каюту.
Я швырнул на рундук вещи и повернул обратно к трапу.
— Куда ты? Вот здесь ближе будет…
Матрос откинул в переборке горловину лаза — чуть пошире иллюминатора, и я просунулся в него головою вперед. При этом мои руки уперлись в линолеум палубы второго кубрика, и там меня оборжали комендоры:
— Смотри! Какой-то чудик появился…
Теперь я мог ползти лишь на руках, как это делают ползунки. Моя корма застряла в первом кубрике, и там товарищи не растерялись. Схватили меня за штаны и втянули обратно.
— Олух! — было заявлено мне. — Нас тут живет тридцать четыре боевых номера. Если каждый номер будет так вылезать по боевой тревоге, то немцы нас сразу потопят, и правильно сделают… Вот смотри, как надо выскакивать!
Подпрыгнув, матрос ухватился за край стандартной койки, висевшей над лазом, и — не головой, а ногами вперед! — так и въехал в воронку горловины, только пузырем взвилась на нем рубаха. Ну, до этого мне еще далеко…
Я прошел через два кубрика и по трапу выбрался опять под полубак. Стало понятно размещение главных носовых отсеков. Рассыльный открыл передо мною массивную бронированную дверь кают-компании и сказал кратко:
— Вторая направо. Штурман Присяжнюк. Ноги вытри.
Красная дорожка ковра уводила в тишь офицерского общежития, откуда слышались звуки рояля. Коридор кончился. Вот и штурманская каюта. Штурман Присяжнюк сказал мне:
— Принято всем представляться командиру. Пошли.
Из коридора кают-компании — еще трап, ведущий в салон. А там ковер лежит уже попышнее. Четыре двери отделаны искусной инкрустацией по дереву на тему русских народных сказок. Здесь живут матрос-шифровальщик, замполит, командир и его помощник. Присяжнюк провел меня в салон, уселся в кресло, взял себе папиросу.
— Вот он! — сказал кому-то, закуривая и щурясь от дыма.
Салон делила пополам штора ярко-синего бархата, по бокам от нее висели бронзовые канделябры. Штора вдруг откинулась, словно занавес в театре, и передо мною предстал командир эсминца. Я ожидал увидеть громилу, поросшего волосами, с кулаками, как две тыквы. Но увидел я капитана третьего ранга чуть повыше меня ростом: круглолицый и румяный, как мальчик, с реденькими светлыми волосами, он потер свои пухлые ручонки и сказал весело:
— С юнгами еще не служил. Сначала расскажи о себе.
Офицеры выслушали меня. Легкими намеками пытались выяснить глубину моих знаний. Быстро нащупали дно, и тут командир насторожился:
— А что за чепуха у тебя на голове?
— Бантик, — говорю.
— Какой идиот это придумал? Еще чего не хватало, чтобы в моей команде люди с бантиками ходили… Снять!
— Есть снять! — обрадовался я.
— Выдайте ему обыкновенную ленточку. — Присяжнюк кивнул. — И пусть мальчишка постажируется у Курядова, а потом посмотрим… Завтра, — сказал мне, — ты получишь боевой номер и тебя включат в расписания. Чтобы ты знал, где находиться по тревогам — боевым, водяным и пожарным, при авралах и приборках.
Из салона мы вышли вместе со штурманом. Он подтолкнул меня к
