Дов рассказал, как Моше взвалил его, раненого, на спину и вынес из зоны огня в укрытие. Уже на рассвете арабская мина взорвалась чуть ли не рядом с ними. Просто чудо, что они остались в живых.
Но осколок отсек левую ногу Моше. К нему бросились подошедшие бойцы, в том числе Малка, его будущая жена. Все были несказанно удивлены реакцией Моше.
После этой ночи не только в роте поняли, что во вновь созданной армии появился герой. Но совсем не реагировать на боль!
Моше прогнал от себя санитаров и на своем языке приказал немедленно заняться Довом.
Когда санитары все-таки хотели перевязать почему-то не кровотащую культю, Моше показал им отсеченный протез. Это сконфузило командиров, пожалуй, не меньше, чем неудачное наступление.
- Выйдя из больницы, я разыскал Моше. С той поры вот уже скоро тридцать семь лет мы друзья, хотя, вероятно, пальцев на руке хватит, чтобы перечислить все слова, сказанные им за эти годы. Зато слушает он, как никто другой на свете, и совет его, заключенный в одном слове, самый оптимальный из всех полученных советов, - заключил свою речь бригадный генерал.
Дов подошел к смущенному Моше, обнял, расцеловал его и преподнес подарок.
Выступавших было очень много. Каждому хотелось рассказать о добре, которое Моше сделал ему или его близким.
На сцене выросла гора букетов и подарков. Разговорная часть оржества затянулась. В комнате за кулисами нарастало нетерпение кибуцного ансамбля, подготовившего специальное выступление.
В зале тоже начала ощущаться некоторая неловкость. Не потому, что затянулись приветствия, а потому, что приближался момент, когда выступления прекратятся и Моше придется скаать хоть несколько ответных слов. Ну, скажем, "спасибо" он еще может произнести, конечно, с глазу на глаз. Но публично? Со сцены? Никто в зале не мог себе представить, как это произойдет.
Наступил, наконец, момент, когда исчерпались приветствия, и секретарь правления, переступая с ноги на ногу и нервно потирая кулак правой руки левой ладонью, посмотрел на Моше.
Зал затаил дыхание. Умолкли даже певцы и танцоры в комнате за кулисами.
Моше оперся руками о колени и медленно встал со стула. Он молчал и смотрел поверх голов куда-то вдаль, и людям казалось, что они видят, как медленно вращаются тяжелые жернова в его мозгу.
Он смотрел в темную заснеженную ночь. Он завидовал солдатам, которые заняли город и сейчас защищены от порывов ветра, несущего мокрый снег. А они, смертельно уставшие после восьми суток не очень успешного наступления, мерзнут в покинутой немцами траншее и надеются на то, что им доставят что-нибудь пожрать.
Моше очнулся и увидел напряженно замерший зал. Он смущено улыбнулся и сперва очень тихо заговорил:
- Сорок лет назад... это был очень тяжелый день. Мы потеряли более половины роты. С утра мы ничего не ели. Ночью старшина привез нам в траншею ужин.
Моше грустно улыбнулся.
-Ужин! В воде плавало несколько листиков капусты. А малюсенького кусочка хлеба мне хватило на один зуб. И сто граммов водки...
В зале царила небывалая тишина. Было слышно, как вдалеке ленивая волна Кинерета раскачивает лодки у деревянного причала.
Моше, казалось, прислушивался к этим звукам или к другим, которые никому, кроме него, сейчас не дано было услышать.
- Я выпил водку и вдруг вспомнил, что сегодня мне исполнилось двадцать пять лет. И я спросил себя: "Мойше, чего ты себе желаешь в день рождения?" И я сказал себе: "Я желаю тебе, Мойше, прожить еще двадцать лет и чтобы в день твоего рождения через двадцать лет у тебя в каждой руке было по буханке хлеба". - Моше внимательно посмотрел на свои ладони.
- И вот прошло не двадцать, а сорок лет. И я еще живу. А хлеб... Ну, кто сейчас думает о хлебе? Так о чем еще я могу просить Бога?
Люди долго молчали. И вдруг взорвались такие аплодисменты, каких никогда не слышал этот зал.
Когда кибуцники и гости постепенно уселись на свои места, секретарь правления, снисходительно улыбаясь, сказал:
- Что касается Бога, то вы, конечно, понимаете, что наш именинник выразился фигурально.
Моше приподнял руку, словно пытался успокоить секретаря:
- Нет, Шимон, не фигурально. Я не умею говорить фигурально. Меня никто никогда не спрашивал об этом, поэтому я не говорил. Но знай, Шимон, что человек, выбравшийся из ада, не может не верить в Бога.
Секретарь поспешно объявил выступление ансамбля, считая, что песни и пляски полезнее членам кибуца, чем теологическая дискуссия с человеком, который вдруг заговорил.
1986 г.
ТРУБАЧ
Мы познакомились в магазине граммафонных пластинок. Он перестал перебирать конверты и с любопытством посмотрел на меня, когда я спросил у продавца, есть ли пластинки Докшицера.
Пластинок не оказалось. Даже не будучи психологом, можно было без труда заметить, что продавец не имеет представления о том, кто такой Докшицер. Я уже направился к выходу, когда он спросил меня:
- Судя по акценту, вы из России?
- С Украины.
- Э, одна холера, - сказал он по-русски.
- В Израиле вы не купите Докшицера.
- В Советском Союзе - тоже. - Я настроился на агрессивный тон, предполагая, что передо мной один из моих бывших соотечественников, недовольный Израилем.
Он деликатно не заметил моей ощетиненности.
- Я покупаю Докшицера, когда выезжаю за границу. Недавно его записали западные немцы. А русские выпускают пластинки Докшицера небольшим тиражом для заграницы. Они не очень пропагандируют этого еврея.
- Докшицер - не еврей. Тимофей Докшицер - русский. Незнакомец снисходительно улыбнулся.
- Тимофей Докшицер такой же русский, как мы с вами. Кстати, меня зовут Хаим. С Докшицером мы лично знакомы. Я даже имел счастье быть его учеником. К сожалению, очень недолго.
Если у вас есть несколько свободных минут, я могу вам рассказать об этом.
Дважды я имел удовольствие слышать Докшицера в концерте и еще раз - по телевидению. Но я не имел представления о Докшицере-человеке. Поэтому я охотно согласился, надеясь кое-что узнать о замечательном музыканте.
Мы перешли улицу и сели за столик в кафе на площади. - Мой дед был трубачом, - начал Хаим. - Вообще-то он был часовым мастером. Но на еврейских свадьбах он был трубачом. Мы жили в местечке недалеко от Белостока. Мои родители были ортодоксальными евреями. Я учился в хедере. Будущее мое не
вызывало никаких сомнений. Как и дед и отец, я должен был стать часовым мастером. Уже в десятилетнем возрасте я умел починить "ходики". Но еще в девятилетнем возрасте я играл на трубе. Когда мне исполнилось тринадцать лет, дедушка подарил мне очень хорошую трубу. Родителям такой подарок к "бар-мицве" не понравился. Тем более, что я тоже начал играть вместе с клезмерами на всех торжествах в нашем местечке. Дедушка гордился мной и считал, что я стану выдающимся музыкантом. А родители хотели, чтобы я стал хорошим часовым мастером.
