— Неужели не знаешь? Да это самая обыкновенная трава, перекати-поле.
— У нас, брат, в корпусе учили и ботанику, и зоологию, а я все еще до сих пор волка от собаки не отличаю, — сознался Корчагин.
— Этому я верю, — сказал Глебов. — Помнишь, как мы с тобой пошли на охоту и ты стрелял домашних уток вместо диких, да еще как радовался, что они так близко подпустили?
Корчагин немного обиделся при этом напоминании. Он сам любил трунить над собой, но не любил, если это делали другие. Сам он даже унижал себя перед такими людьми, как Глебов и Татищев, говоря о себе, что и глуп, и необразован, и неотесан, но он был бы глубоко оскорблен, если бы заметил, что, например, обожаемый им Глебов считает его неразвитым, и в особенности глупым. Кроме того, Корчагин вообще не любил, если его уличали в какой-либо ошибке или неловкости. Впрочем, сердился он всегда недолго, а на этот раз его мучило столько вопросов, что он не имел силы не высказать их, по крайней мере, Глебову.
Но Глебов, часто весьма словоохотливый и обыкновенно любивший отвечать на наивные вопросы товарища, на этот раз упорно отмалчивался: собственные мысли занимали его.
Песенники Тарутинского полка все еще хриплым голосом вытягивали:
Вызываем вас на бой!
Вызыва… а… а… ем вас на бой…
Наконец князь выслал сказать им, чтобы они перестали и шли спать. Группа самых младших офицеров Тарутинского полка собралась близ палатки полкового адъютанта.
— Это черт знает что за свинство, — говорил один безусый подпрапорщик. — Так далеко не уйдешь! Даже отличиться не дадут. На каком основании сегодня взяли у нас от всякого взвода для рекогносцировки только по полувзводу и офицеров по выбору начальства. Меня, например, обошли, а какого-нибудь оболтуса вроде подпоручика Курнашева отправили… Нет, что ни говори, брат, а наше положение самое незавидное. Мы с тобой не офицеры и не нижние чины. Уж солдат так солдат, а мы хуже юнкеров, ни рыба ни мясо.
— Ну, положим, после первого же дела нас произведут, — отвечал другой подпрапорщик.
— Ты это с чего взял? И ты думаешь, что, раз будет дело, тебе сейчас дадут отличиться? Поставят наш полк куда-нибудь в резерв, и очередь не дойдет до нас даже тогда, когда последний француз покажет нашим войскам свои пятки…
— Что же ты — не вызвался идти теперь с другими за аул на аванпосты?
— Это в цепь-то? Удивительно, как интересно! Татарских собак сторожить!
В другой группе, состоявшей из более солидных людей, слышались иные разговоры.
— А вы, капитан, смотрите не забудьте: ведь за вами еще остался должок.
— Это какой такой? Не помню…
— Как, неужели не помните? Десять с чем-то рублей за последнюю партию.
— Ну, погодите, вот еще нас с вами убьют завтра, тогда будет не до счетов. Жив останусь — заплачу.
— Убьют… пока еще убьют, а долги все-таки платить не мешает.
— Да отвяжитесь наконец, что, я отказываюсь, что ли? Пристали с ножом к горлу!
— Ну ладно, не сердитесь, я подожду… Нехорошо сердиться перед таким днем… В самом деле, Бог знает, что с нами будет завтра…
— Черт, как воют эти проклятые собаки в ауле! Вы слышите? Ужасно неприятно… Мне несколько раз показалось, что сова кричит, а я не выношу этого крика…
— Да я и сам не люблю… Уж лучше бы вы не напоминали. Теперь и мне чудится что-то такое. В самом деле — сова! Что за гадость!
— Да нет, это собака. У вас не найдется ли чего по части выпивки?
— Есть там что-то такое. Я скажу денщику… Выпить все же лучше будет. Тоска какая-то щемит сердце. Когда я был юнкером, бывало, кутишь всю ночь, а утром изжога во рту, и тошнит, и скверно себя чувствуешь; теперь что-то в этом роде. Иной раз, кажется, на все бы плюнул. Со скуки бы сесть хоть в картишки, да как-то совестно перед делом…
— Да, неловко как-то, — согласился товарищ. — А выпить можно, после этого лучше спится… Да, может быть, завтра еще бой не состоится.
На рассвете восьмого сентября в морском батальоне, расположенном в виноградниках по ту сторону Алмы, вдруг произошла тревога: зоркие глаза моряков увидели движение как будто бы с левого фланга неприятеля, от деревни Тархаплар.
Вскоре, однако, обнаружилось, что это были батальоны Московского полка, вызванного князем Меншиковым из Керчи. Батальонам этим пришлось сделать в течение трех суток около двухсот верст. Правда, часть этого пути солдаты сделали на громадных скрипучих татарских арбах, запряженных парами буйволов, верблюдов и волов. Но и эти повозки отличались тем свойством, что имели больший объем вверх, чем вширь, а поэтому людей приходилось помещать на них стоя, тем более что в каждую повозку пихали по двенадцати солдат с патронными сумами и ружьями. От такой езды ноги и бока разбивались до изнеможения.
Приближаясь к месту военных действий, четвертый батальон московцев, ехавший впереди всех, устроил еще шестого сентября последний привал. Ночь была тиха и благоуханна. Нигде ни звука, кроме жужжания жуков и трескотни кузнечиков, да вдалеке виднелось в разных местах зарево пожаров: это казаки жгли хлеб и сено, чтобы оно не досталось в руки неприятеля, а кое-где зажигали и оставленные татарами аулы. Утром седьмого числа московцы, еще не оправившиеся от езды на арбах, были рано разбужены командой: "Подниматься! Ружья вольно!" Слово "марш" поставило всех на ноги. Теперь подвод осталось уже мало, и пришлось идти пешком, что было еще хуже езды. Солнце Светило ярко и обещало не дать пощады непривычным к климату людям. Не успели еще двинуться, как подъехал в своей коляске четверней командир полка генерал-майор Куртьянов, необычайно толстый и цветом лица напоминавший разваренного рака. Куртьянов был одним из самых типичных полковых командиров, созданных в России эпохою Аракчеева. По искусству браниться и — кричать громовым голосом немногие могли сравниться с ним. На смотрах он отличался молодецким командованием, и только излишняя тучность мешала ему держаться молодцом на коне, который едва выносил тяжесть всадника. Вообще по мере возможности Куртьянов предпочитал ездить в коляске.
Подъехав к гренадерской роте штабс-капитана Зоркина, Куртьянов вдруг усмотрел нарушение своего приказания. Охотник до всяких бесцельных и только затрудняющих солдата нововведений, Куртьянов приказал заколотить патроны в колодки. Штабс-капитан Зоркий, человек толковый и любивший солдат, потихоньку велел своим гренадерам расколотить колодки, лежавшие в сумах, и вынуть из них, патроны, чтобы после было легко доставать, особенно на ходу. Куртьянов был взбешен и кричал:
— Я вас под суд отдам! Я приказал строить колодки, а вы разбрасываете патроны! Заколотить опять! — Но надо было спешить, и Куртьянов, не зная, где находится неприятель, сам боялся быть отрезанным. Поэтому минуту спустя он отменил свое новое приказание и велел идти так, обещая штабс-капитану, что ему это даром не пройдет.
