комнату, она вынимала из сумочки большую, согнутую под прямым углом железку, точнее, стальную проволоку, и просовывала ее в сквозную дырку в двери. Замком была обыкновенная металлическая задвижка – туда-сюда. А с помощью этой длинной изогнутой железяки Милочка ее снаружи закрывала, а потом открывала. Поворачивала. Раздавался щелчок, и мы входили. Я говорю «мы», потому что меня довольно часто сбагривали Милочке погулять, попить чаю, а потом мама за мной забежит.
Милочка дружила с некогда знаменитым драматургом Алексеем Михайловичем Файко и меня с ним познакомила. Одинокий грузный старик, лысый, с большим, чуть пастозным лицом, с полными, красиво очерченными губами, с надменно прищуренными глазами и в круглых очках – похожий на своих современников, снискавших литературную славу в конце 1920-х. Пьесы «Озеро Люль» и «Учитель Бубус» ставил Мейерхольд. «Человек с портфелем» шел по всей стране. Я не раз бывал у Файко дома – он жил в старом писательском доме в Нащокинском переулке (тогда улица Фурманова), на одной площадке с Булгаковым, кстати говоря. Мы с Алексеем Михайловичем подолгу беседовали. Пили чай, а иногда – растворимый кофе, в 1960-е это считалось шиком. Курили. Файко любил сигареты с ментолом, они так и назывались, были с вощеной бумажкой внутри синей пачки – чтоб ментол не выдыхался – и стоили 16 копеек.
О чем мы с ним разговаривали? Да о чем только не! О немецкой Peter-Paul Schule, в которой он учился в Москве еще до той войны; о библейской книге «Руфь»; о спряжении неправильных греческих глаголов; о московских девицах 1920-х: Файко был крупнейший «анфан террибль». Но вот о литературе и театре не говорили. Один только раз он пожаловался, что стар и уже не сможет написать пьесу. Вытянуть пьесу, как он выразился. Сказал: «Друзья, пора кончать базар с литературой и beaux arts!» Как это у Пушкина: «…старик, по-старому шутивший: отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно».
Милочка все время рассказывала какие-то невероятные истории. И прибавляла: «Фантастика!». Однажды то ли ранней весной, то ли поздней осенью 1961 года я возвращался из школы, а навстречу мне шла Милочка. Был снег. Он покрывал тротуар тонким слоем. «А ты знаешь, какой сейчас замечательный год?» – сказала она. «1961-й, – ответил я. – А что в нем замечательного?» – «Вот посмотри», – сказала Милочка. И, найдя на тротуаре большой незатоптанный кусок снега, нарисовала своей тросточкой «1961». «Ну и что?» – сказал я. «Смотри», – сказала Милочка, взяла меня за руку и обвела меня вокруг этой даты, так что я глядел на нее как будто бы кверху ногами. И было тоже – 1961. «Видишь, – засмеялась Милочка. – До этого был 1881 год, точно такой же. А следующий будет 6009-й. Ты представляешь, сколько ждать. Ты видишь, как нам с тобой повезло жить в таком году. Фантастика!» В этом году, кстати, полетел Гагарин и Сталинград переименовали в Волгоград, а самого Сталина вытащили из Мавзолея.
Меня примерно за полгода до этого мама привела в Мавзолей. Ленин был пожухший, пожелтевший, какой-то просто как будто копченый. Я подумал, но вслух говорить этого не стал. Зато Сталин как новенький – желто-розовый, в светлом мундире, с зачесанными черными волосами. Так что год был и в самом деле фантастический; да еще вдобавок обещали построить коммунизм через двадцать лет, то есть к 1980 году.
У папы было много друзей. Знакомых, приятелей, писателей, художников, компанейских ребят из ресторана, чтобы просто не сказать – собутыльников.
Но главных друзей было несколько. Прежде всего – школьные друзья. Женя, Рувик, Игорь и Абик. Евгений Иосифович Крейнин, Рувим Александрович Курс, Игорь Иванович Егоров и Абрам Львович Штейн. Женя и Рувик были, насколько я помню, самые обыкновенные советские служащие. Игорь – большой советский начальник, руководитель конторы под названием «Главбоеприпасспецстрой». Абик же заведовал кафедрой зарубежной литературы в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза. Сначала они – уже во взрослом состоянии – общались вчетвером, Абик прибился к компании чуть позже. Встречались регулярно, чуть ли не раз в месяц, а может быть, чаще. В основном, как я помню, у нас. Папа все время звонил им и приглашал к себе. Сидели и часами болтали о какой-то, на мой взгляд, полнейшей чепухе. Вот просто ни о чем. Я никак не мог поймать ниточку их разговоров. Но при этом они все время хохотали, хлопали друг друга по коленкам, что-то вспоминали, произносили какие-то имена. Пили. Не очень много, но все-таки. Две бутылки на четверых – самое маленькое. Иногда приходили с женами.
Жену Жени Крейнина звали Нина Георгиевна Самошина. Она была из богатой русской купеческой семьи, из тех купцов, которые сумели ловко переделаться в «нэпманов» в 1920-е годы. Она была вся увешана бриллиантами, изумрудами, брошами, камеями и прочими драгоценностями. Худенькая, курносенькая, глазастенькая, чуть-чуть похожая на маленькую очаровательную собачку. Жене Крейнину не давали на ней жениться родители-евреи. У него была правоверная семья, и жениться на «гойке», она же «шикса», – это же ужасный скандал. Во время большого семейного обеда Женя в очередной раз сказал, что хочет жениться на Ниночке, папа с мамой в очередной раз сказали: «Никогда, через наш труп». – «Нет, это вы будете шагать через мой труп!» – картинно воскликнул Женя, взял столовый нож и в присутствии всех собравшихся на семейный обед дядюшек, тетушек, дедушек и бабушек стал пилить себе вены. Нож был тупой, крови получилось немного, но достаточно, чтобы две тети упали в обморок, а два дяди закричали: «Да пускай сходит с ума как хочет, оставьте мальчика в покое!»
Женя был майор в отставке. Иногда ходил в майорском мундире, в галифе, на петлицах значки автомобильных войск – колеса с крылышками. Удачливый на своем невысоком уровне службист, «усовершенствовал свой отдел и получил почетную грамоту министерства», на полном серьезе говорил Женя. А Нина… я даже не помню, чем занималась Нина. Может быть, вообще ничем. Но принесла Жене в приданое чертову груду того, что Женя называл словом «камушки». Возможно, они их помаленечку продавали и жили не нуждаясь. Женя любил «камушки». Он говорил папе: «Витя, у тебя хорошие гонорары. Надо покупать камушки». – «Зачем?» – спрашивал папа. «А вот случись что-нибудь, – серьезно говорил Женя, – камушки в карман – и бегом». – «Куда бегом? – хохотал папа. – Да ты до вокзала не добежишь». Женя уговорил папу купить телевизор. Можете себе представить, до 1963-го, кажется, года, у нас не было телевизора. У тети Стаси, жившей в коммуналке, уже в 1957 году был телевизор КВН с линзой, в которую наливали кипяченую воду, а у нас – не было. «Купи телевизор, – говорил Женя. – Купи телевизор, это расширит твой кругозор».
